Трудовой процесс в учреждении был сорван. Подчинённые, провидя грядущую демократизацию общества, изгнали начальника, не оправдавшего доверия трудового коллектива. Кто из фантастов той поры мог предвидеть такое?
На следующий день, когда я подошёл к Лене, она отвернулась:
– Уходи. Ты плохой. Я с алкоголиками не играю.
По дороге из детского сада я вызнал у мамы, что значит слово «алкоголик», и очень обиделся.
Впрочем, реальность ничем бы не отличалась от фантастики, если бы ограничивалась единственным фантастическим предвидением. Время шло, и наступила солнечная весна 1955 года. В тот день по радио шла передача о том, как дети помогали весне. Я внимательно выслушал её, а потом пошёл гулять во двор. Там и впрямь была весна, светило солнышко, с дровяных сараев свисали сосульки, на припёке снег таял, растекаясь большими лужами. Но в тени за сараями эта же вода вновь замерзала, подёргиваясь корочкой льда.
И тогда я понял: сейчас или никогда! Если хочешь лета, нужно помогать приходу весны. Я спустил рейтузы и уселся прямо в лужу, оттаивать лёд голой попой.
Если доверять памяти, то сидел я там часа полтора. Холод пробил меня насквозь, но я терпел, ожидая, что сейчас вода станет тёплой, а лёд бесследно исчезнет, что со всех дворов сбегутся мальчики и девочки, дружно спустят штаны и попами своими помогут приходу весны!
Полагаю, что полтора часа составляли не более полуминуты. Безжалостная реальность растоптала иллюзии мифологического мышления. Я вылез из лужи, дрожа как цуцик. Чёрная шубка из крашеного кролика промокла насквозь, в ботах хлюпало. И хотя я натянул вымокшие рейтузы, теплее не становилось. Оставляя за собой потоки талой воды, я побрёл к парадной. Идти домой в таком виде было нельзя, и я принялся на лестнице выжимать шубу. Безнадёжное занятие, которое не всякому взрослому по плечу! И всё же я старательно мял меховой подол, надеясь, что дома ничего не заметят.
В это время на лестнице появляется малознакомая тётя. Это соседка даже не с нашего этажа. Должно быть, она собралась в магазин и теперь спускается вниз. И вот эта странная женщина вместо того, чтобы идти по своим делам, останавливается, кричит: «Ы-а!..» – хватает меня под мышку и бежит наверх, прыгая через две ступеньки. Я болтаюсь головой назад. В ту минуту я ничуть не удивился и не испугался бы, если бы тётя прибежала прямиком на чердак и вручила бы меня в лапы деду Бородеду. По счастью, на седьмом этаже тётя останавливается и начинает трезвонить в нашу квартиру.
– Кто там? – слышен встревоженный бабушкин голос.
– Марья Петровна, открывайте!..
Меня раздевают и укладывают в постель. Зачем? – ведь я сегодня днём уже спал! Меня долго растирают мокрым вафельным полотенцем, как будто я и без того мало промок. В воздухе висит острый запах спиртовых компрессов, хорошо памятный по тем временам, когда я болел свинкой. Я трижды болел свинкой, чего с нормальными детьми не бывает, и запах спирта и камфары пропитал всё моё детство.
Тем временем приходит с работы дедушка. На кухне короткое совещание, слышны только слова «можно» и «нельзя». Потом дедушка с бабушкой появляются около моей кровати. Лица у них серьёзные и едва ли не торжественные.
– Сейчас тебе дадим очень горькое лекарство, – говорит бабушка. – Надо пить.
Дедушка достаёт маленькую «Московской», и меня начинают поить водкой с чайной ложки. Три ложки я помню, далее алкогольная амнезия застилает память. Значит, правы были девочки из детского сада, заклеймившие меня званием алкоголика. Пойти, что ли, жену побить?
Наш детский сад при Военной Краснознамённой Академии связи им. С.М. Будённого. Все дети – отпрыски офицеров, один я – шпак, в академии работает моя мама. Плюрализм в детском коллективе простирается настолько, что допустимо спорить, кем будешь, когда вырастешь: солдатом, моряком или лётчиком. Моряки и лётчики молчаливо подразумеваются военные. И тут вылезаю я со своим мнением и заявляю, что лично я буду старшим инженером и, вообще, никто из присутствующих не станет ни солдатом, ни моряком, ни лётчиком, потому что «когда мы вырастем, будет коммунизм и мир во всём мире».
Впоследствии сбылась мечта идиота, я побывал в шкуре старшего инженера и с тех пор знаю, что всякая утопия, будучи воплощённой в жизнь, немедля обращается в антиутопию.
Но это будет потом, а пока в действие вступает механизм социальной защиты. Дети молча и деловито окружают меня, валят на пол и начинают топтать. Их много, они мешают друг другу, каждый стремится стукнуть меня ботинком в лицо. Все уже в ботинках, потому что кощунственный разговор произошёл, когда группа собиралась на прогулку. Сквозь частокол ног, обтянутых коричневыми чулками, я вижу воспитательницу. Она сидит на детском стульчике и смотрит с задумчивой отсутствующей улыбкой. Конечно, ведь она замужем за капитаном Смирновым и полностью согласна с мнением коллектива.
Я не пытаюсь кричать или защищаться, мною овладело ощущение ирреальной жертвенности. Должно быть, с таким же чувством восходил на костёр Джордано Бруно. Я прав, но бьют меня правильно. Так мне и надо.
Должно быть, меня всё же отняли у одногруппников, и вот – следующее воспоминание того же дня: я стою возле мамы, а воспитательница, хлюпая голосом, причитает:
– Только пошли гулять, как ваш Слава споткнулся – и с лестницы, по ступенькам, лицом!.. Видите, весь побитый… я так виновата, так виновата! Не углядела, а он с лестницы упал!
Я киваю головой, соглашаясь со взрослой тётей, а сам отчаянно пытаюсь понять, почему я не помню, как падал с лестницы? Раз воспитательница говорит, что я упал, значит, так и было, а я этого почему-то не помню. Непостижимо…
Примерно через год я столкнулся с высшей мерой социальной защиты ещё раз. Двадцать пятого февраля 1956 года Никита Сергеевич Хрущёв прочёл на ХХ съезде доклад «О культе личности и его последствиях». В наш детский сад эхо этого события докатилось в виде сенсационного известия, выдержанного в духе сталинской шпиономании: «А Сталин – шпион!»
Послушав подобные речи, я раскинул умищем и твёрдо объявил, что это неправда. «Если бы Сталин был шпион, он приказал бы нам всем быть за немцев!»
Возражение, как видим, тоже вполне в духе сталинского тоталитаризма, однако оно не совпадало с мнением большинства. «В мои лета не должно сметь своё суждение иметь», а я вот посмел.
Вновь, не возразив ни слова, меня уложили на пол и принялись топтать. Ничего не попишешь, однообразие приёмов объясняется единообразием воспитания. Каковы времена, таково и общество… топталитарное.
Впрочем, на этот раз меня отняли у коллектива в ту же секунду, но я до сих пор не знаю, сработало ли воспоминание о былых неприятностях или же меня спасло грозное имя товарища Сталина.
Сидим с братом под столом и обсуждаем важную проблему, откуда взялись люди. Мы с братом появились от папы и мамы, другие люди от своих пап и мам. А самые первые люди – откуда?