Шооран метался по изъерзанной постели, огонь, пылавший в нем во время строительства, не погас, он продолжал бесцельно сжигать, но никто из тех, кто собрался вокруг, не принес воды, и огонь палил все безжалостней.
— Мама, пить… — просил Шооран.
— Не могу, мальчик, — ответила мама. — Ты теперь илбэч, ты обязан быть один и все делать сам. Я не была женой илбэча и не хотела бы такой доли для своего сына, но ты не послушал меня. Ты всегда был таким же упрямым, как и твой отец.
— Я не могу жить один, — сказал Шооран. — Огонь убивает меня. Дайте мне пить!
— Я звал тебя к себе, — возразил добрый уулгуй, — но ты не пошел. Ты упрям, как настоящий илбэч. Живи один, а если не можешь — умирай один.
— Я не хочу так, — сказал Шооран. — Принесите воды.
— Я предупреждал, — произнес старик, — что ты устанешь проклинать меня. Теперь поздно менять что-либо. Ты илбэч. Ни один человек не подаст тебе напиться, но все же ты будешь жить и строить.
— Зачем надо строить оройхон? — спросил Шооран. — Отец ушел с сухих мест, потому что там не было правды. А для чего умножать ложь? Старик, ты знаешь, что сколько бы я ни сделал земель, ван и жадные одонты отнимут их. Ты сам строил лишь мокрые оройхоны, но на них страшно! Почему я должен делать это?
— Потому что ты илбэч, — повторил старик.
— Ты можешь отказаться от дара, — мягко предложил уулгуй, — и у тебя будет счастье. Мой брат снимет проклятие, ведь ты последний илбэч.
— Это больше не дар, это твоя жизнь, тебе придется защищать ее от врагов, — старик протянул Шоорану старый кинжал с костяной накладкой, подаренной дюженником Мунагом. — Я не могу дать воды, но я дам оружие.
— Всякая сила кончается, и тогда нужен отдых. Твой главный враг — ты сам. Погаси огонь, и вода тебе не понадобится, — уулгуй вытянул гибкую руку. В руке был зажат старый кинжал с костяной накладкой, подаренной Мунагом.
Две разных руки — человеческая и звериная подавали ему его собственный нож, который он не снимал с пояса. Тусклый свет змеился на неровностях лезвия, смертельной брызгой чернело повисшее на острие жало зогга.
— Мама, — позвал Шооран. — Они зовут меня к разному, но предлагают один нож. И никто не дает воды…
Мама не ответила, но тоже протянула руку. В подставленную ладонь перетекло голубое ожерелье, и каждая бусина превратилась в прохладную каплю.
Шооран очнулся от звука голосов, и сначала ему казалось, что это продолжается привидевшийся в бреду спор. И лишь потом понял, что голоса, настоящие, человеческие, от которых он так давно отвык, звучат на самом деле. Один — резкий, визгливый, не разберешь чей; второй поглуше, явно мужской.
— Ты смотри — еще! — захлебывался первый. — Это уж точно мое!
— Не-ет! — возражал басистый. — Я уже сказал: все туйваны мои, и вообще, весь этот оройхон мой, а твой — первый.
— Да он какой-то недоделанный, там ни одного дерева нет!
— Я тут не виноват, — добродушно пророкотал низкий голос и вдруг заревел, мгновенно налившись яростью: — Ты что мои плоды жрешь! А ну положи обратно!
Шооран с трудом встал, придвинул к стене кость маараха и, поднявшись, выглянул в одно из отверстий под потолком. Через них удавалось рассмотреть немногое, но два человека, чьи голоса слышал Шооран, оказались прямо под оконцем. Несомненно, это были изгои. Изношенное рванье вместо одежды, мешки набитые чавгой, незрелой хлебной травой, раздавленными плодами туйвана — всем, что попалось им во время путешествия по незаселенным оройхонам. Новое добро было уже некуда складывать, но остановиться эти двое не могли и продолжали ссориться, вырывая друг у друга богатства, изобильно растущие и просто валяющиеся вокруг. К тому времени, когда Шооран увидел гостей, ссора переросла в драку. Пользуясь правом сильного, один из изгоев немедленно объявлял своей собственностью все, что только встречалось им на пути, а под конец, окончательно ополоумев, принялся отнимать у товарища то, что тот успел запихнуть в свой мешок. Теперь в криках дерущихся можно было различить только одно слово: «мое!», повторяемое на все лады. Высокий изгой, вцепившись в чужой мешок, рвал его из рук противника, владелец тянул сокровище к себе, орал и лягался. Сила, разумеется, одержала верх, мелкий изгой отлетел в сторону, а победитель, взвалив на спину два мешка, удовлетворенно промолвил:
— Так-то! Не трожь чужого.
Тщедушный с визгом ринулся на обидчика, но был отброшен ударом ноги. Дико было видеть драку из-за мешка испорченной, подавленной и перепачканной жратвы среди невероятного изобилия, расстилающегося вокруг. Два человека не смогли бы не только съесть, но но и попросту убрать все, что росло на оройхоне, но все же продолжали спор из-за мешка. Тщедушный вновь метнулся вперед, рука его, секунду назад пустая, неожиданно выросла на длину ножа. Острая кость вошла высокому в левый бок. Высокий изгой пошатнулся, мешки сползли со спины и шмякнулись на землю. Тщедушный, ударив, быстро отдернул руку и теперь, пятясь, тихо подвывал, словно это его ударили только что. Большой изгой слепо шагнул вперед и сграбастал длинными лапами противника. Мелкий взвизгнул, затем его затылок с мокрым треском впечатался в камень, и стало тихо. Высокий сидел, привалившись к валуну, о который раздробил голову врага. На лице изгоя застыло чувство удовлетворения сделанным. Лишняя дырка на драном жанче была незаметна, и кровь снаружи не выступила, так что казалось, будто человек просто отдыхает после трудной, но нужной работы.
Шооран вышел наружу, обогнул суурь-тэсэг и снова увидел своих гостей. Он сразу понял, что маленькому уже ничем не поможешь, а вот высокий был жив. Шооран подбежал, начал стаскивать вонючий жанч. Изгой открыл глаза. Большущая рука сжалась в кулак.
— Не трожь, — сказал изгой. — Не отдам.
— Не нужна мне твоя рвань! — огрызнулся Шооран. — Я помочь хочу. Сильно он тебя?
— Сильно… — на лице раненого впервые появилось недоумение. — Как же это вдруг? Жили вместе, бедовали, последней чавгой делились — и вот… И ведь что обидно: зря это. Все равно отнимут. Скоро здесь весь оройхон будет, а потом и цэрэги. Отнимут… Нарвай прибежала, говорит: «Там оройхон видно». Никто не поверил — она же дурочка, ума Ёроол-Гуй не дал. Так она убежала, а на другой день приходит и приносит хлеб, туйван… И нет, чтобы тихонько показать, раззвонила на весь оройхон и дальше побежала хвастать. Одно слово — дура, никакого соображения. Ведь приведет цэрэгов, можно и на костях не загадывать…
Изгой закашлялся, на губах появились красные пузыри. Шооран тем временем стащил с него жанч, под которым ничего не было, промыл рану водой из фляги. Что делать дальше, он не знал.
— Ты, парень, не тревожься понапрасну… — изгой с трудом проталкивал слова сквозь бульканье в груди. — У Каннача ножик злой, мимо не бьет. Я-то знаю… мы с ним друзья были… Мы и сейчас… он меня подождет… вместе к Ёроол-Гую отправимся… — умирающий поднял голову и неожиданно громко, чистым голосом спросил: — Где торбы?