— Бывал.
— Ну и как оно, тоже мокрое? — И, не дожидаясь ответа, спросил ещё: — Вода в том море глубоко стоит?
— Плавать не довелось, — ответствовал Семён, — а с берега видал, что большие корабли неопасно ходят. Только у города Мякки — мели ракушечные, там проводник нужен, корабел-паша.
— Правильно говоришь, глубина там знатная, это и мне, сущеглупому, из святого писания известно. В Чёрмном море господь фараона со всем войском потопил. А как, в фараоновой земле хаживал?
— Нет. Та земля на Египетском берегу, а я только по Аравийскому острову ходил. — Жа-аль… — пропел дьяк, — а то рассказал бы нам, каков есть зверь каркадил.
— Крокодила видал, — ответил Семён, не понимая, всерьёз начал спрашивать дьяк или время мытает, словно кот над мышью. — Крокодила в Индии много. С виду он на ящерку похож, только длиной в сажень и зубы как шилья. Шкура у него знатне крепкая, индусы из ней щиты делают — копьё такой щит не берёт.
Но и здесь дьяк дела слушать не стал, опять перевёл разговор:
— А в святом граде Иерусалиме был?
— Был.
— И гроб господень зрел?
— Не довелось.
— Чего ж так? Невместно показалось?
— Хозяин не пустил, — глухо пророкотал Семён. — Я в ту пору у ыспаганского купчины Мусы в правеже был, сидел на чепи.
— Это хорошо… — особенным голосом протянул дьяк. — Правежом земля держится… А скажи-ка ты нам, Сёмка Игнатов, как тебе случилось с Аравейской земли прямиком на Тулу пасть? И с каким умыслом шёл, и нёс ли письма кому, и что кому на словах передать велено было?
«А обо мне, уж будь добр, не сказывай», — вспомнил Семён просьбишку деда Богдана и ответил упорно:
— Из полона ушёл своей волей и не в одночасье — ноги, ить, до самого гузна стоптал. А писем и иных передач не имел. В Аравийском краю о России никто и слыхом не слыхал, и пишут они не по-нашему — вязью. Ихнего письма во всём царстве ни один человек понимать не может.
Дьяк поднялся из-за стола, подошёл к Семёну, толкнул в грудь указующим перстом:
— Ты, вор Сёмка, не запирайся. Мне про тебя всё как есть ведомо. Нигде ты в сарацинских землях не бывал, а прилунился на Дону. Оттуда и приполз с подмётными грамотами, аки аспид и сань ядовитая. У меня и люди есть, которые тебя на Дону видали и опознать могут. Сознавайся, антихрист! Роспись давай всем твоим умышленникам, ослушникам царским и христовым бесстрашникам!
Семён чуть не рассмеялся в лицо: так вот о чём девичьи мечты грозного дьяка! Донского лазутчика имать хочет! Так за ними далеко ходить не надо — всякий день через село кто-нибудь бредёт. На Дону — маета, украинных мест люди станицы переполнили, кормиться стало нечем, говорят, казаки на Москву идти собираются, государю то ли челом бить, то ли по челу. Ну а власти, как всегда, крамолу не там ищут.
— Был я в туретчине, — угрюмо сказал Семён. Достал дирхем, полученный от деда Богдана, покаг зал дьяку.
— Такие у них деньги ходят. Зовутся дирхемами, а по-нашему — алтын. И наряд арабский на мне мужики видели, и говорил я им по-персидски, и по-всякому…
— Та-ак!… — задумчиво протянул государев человек. Монету он забрал, рассмотрел со вниманием и упрятал в глубине своего кафтана. — Значица, по-персидски разумеешь? Ну так скажи мне, как по-ихнему будет: «Боже благий, господи благий, Иисус дух божий»?
— Ахши худо, илелло акши худо, Исса рухаллах! — без запинки отбарабанил Семён.
На лице дьяка отразилось сомнение.
— Что-то ты не так бормочешь. Я говорил о господе, а у тебя всё «худо» да «худо».
— Так они слово «бог» говорят, — пожал плечами Семён. — Что с них взять, с бусурман?
— Я тебе покажу: бог — худо! — закричал дьяк. — Обусурманился вконец, веру православную позабыл! Ты на исповеди-то был, злодей пронырливый?
— В субботу идти хотел, — повинился Семён, — а на буднях некогда — страда.
— Ну, смотри, — смилостивился дьяк, — на сей раз спущу вину. Иди домой. Но ежели что, я тебя, шпыня ненадобного, под шелепами умучаю!
Тоже, напугал ежа голой задницей! Семён ничего говорить не стал, только усмехнулся потаённо и молча поклонился грозному дьяку.
* * *
В ближайшую субботу Семён и впрямь отправился торной тропой в Бородино. Попа Никанора давно уже не было в живых, в церкви служил новый попик, неказистый, с дребезжащим голоском и плешивой головой.
Рассказ Семёна сильно смутил его. Шутка ли сказать — двадцать лет человек жил среди бусурман: с ними постился, с ними же разговлялся. Праздники отмечал по их календарю, а в церкви двадцать лет не бывал. И обрезан к тому же, хоть и поневоле. Да остался ли он христианином после такого-то или давно уж стал Магометовой веры?
К причастию поп Семёна допустил, но сказал, что будет писать первосвященному, спрашивать совета в запутанном деле.
Тогда же заказал Семён поминовения за упокой души невинно убиенной рабы божией Ефросиньи. Платил за требу арабским серебром. Поп больно покосился, монету на зуб попробовал, но взял.
А в церкви всё. осталось как было. Те же образа, те же лампады. Только от ладанного курения, что прежде к богу мысли восхищало, стало пробирать холодной жутью. Ладан — жарких стран произрастание — Семёну вяще ошейник напоминал, нежели всенощную службу. И всё же проняла старая церковь блудного сына, заплакал Семён, склонившись пред Спасом нерукотворным, возрыдал из самого сердца.
Отец Олфирий, что попа Никанора сменил, изумился, глядя на молитвенное рвение, а потом пятнами пошёл и, прервав Семёна, чуть не силком выволок его из церкви.
— Ты что же творишь, идол! — зашипел он, очутившись на паперти. — Под монастырь меня подвести вздумал? Как молишься, ирод, как знамение кладёшь?
— Я, батюшка, как во младенчестве учили…
— И думать забудь! Той веры больше нет. Креститься ведено троеперстно, молитвы переправлены по греческим образцам, и пение в божьих церквах другое стало. Прежде-то многогласно орали, господу неугодно, а ныне — чинно, единогласием. Сам посуди: в людях прилично единомыслие, во-властях — единоначалие, во службе церковной — единогласие.
— В народе говорят, — сдерзил раздосадованный Семён, — что те Никоновы придумки отменили. Никона-то патриарха в иноческий чин перестригли.
— Молчи, сатана! — испугался поп. — Поеретичел вконец! Все вы таковы, единомысленники сатаниновы: от бога далече устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую мудрость себя полакомили. Много понимать вздумал. Для таких, как ты, ад убо сотворён преглубокий. Понимай, недотёпа: Никон-монах смирён за свои грехи тьмочисленные, а чин церковный здесь ни при чём. Его патриархи вселенские утверждали: Иосаф — патриарх Московский, Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский, Парфений Царьградский и Нектарий Иерусалимский. Паисий и Макарий для того нарочно в Москву прибыли. А ты, малоумный, божью благодать хулишь и пятерых патриархов разом поучаешь?