Строй не шелохнулся, и вообще Георгия в первых рядах было не видать.
— Теперь видишь, князь, что солгал твой доносчик? Ишь затаился, что анчутка беспятый! Это меня-то вздумал в мужики писать? Да мужик ни сабли, ни ружья отродясь не видал, а мне фузея заместо жены. — Семён развернул лошадь к ближайшему стрельцу, крикнул; — Дай-ка!… — вырвал у опешившего воина кремнёвую, снаряженную для пальбы пищаль и, не слезая с лошади, без упора и долгого прицела, навскидку сшиб с церковного креста примостившуюся там галку. Не глядя сунул дымящуюся пищаль хозяину и громко, чтобы все слышали, сказал: — А бойцы у тебя негодные. Это надо таким растяпою быть, чтобы чужому человеку заряженное ружьё отдать! А ну как я вором оказался бы и в тебя, князь, пульнул?
Не дожидаясь ответа, Семён вернулся в строй, на своё место, откуда его минутой раньше выволок урядник.
После такого поворота промысл над ворами пошёл иначе, и князь Юрий Никитич сумел оттягать у казаков всего человек семь беглых, которые оказались такими растяпами, что не смогли отбояриться и сами признали себя виноватыми. Они и стали ответчиками за великое смятение последних дней.
* * *
На Дону и впрямь оказалась теснота, Не только беглые из России и гулящий украинный люд, но и реестровые казаки, бывало, по полугоду ждали жалованья; барки с хлебом приходили сверху лениво, а угодья и промыслы были накрепко приписаны за старшиной. Работали там батраки, и рядовому казачеству от того ни малейшего профита не было. Если бы не барымта, Войско Донское попросту сгинуло бы бесследно, не имея никакого прокормления.
Хорошее слово «барымта». В нём и богатырская удаль слышится, оно и барыш обещает. А на самом деле — чистейший разбой. Казаки большими ватагами уходили в Дикое Поле и там грабили всякого, до кого дотянуться могли. Отгоняли стада и табуны у ногайцев и калмык, когда хозяева пытались обороняться, то били и людей. Если владелец смирно смотрел на пропажу своего добра, то его не трогали. Правила барымты одинаковы повсюду и соблюдаются неукоснительно. Потому так и удивился некогда дагестанский кюрали, когда молодой Семён вздумал защищать фархадовых овечек. После удачного набега добытчики отъедались бараниной, готовя шашлыки, бешбармак, кебаб и прочие нехристианские яства. Потом опять затягивали пояса, вспоминая прошлые обжорства и жалея, что брюхо добра не помнит.
Сами казаки стад не держали — не те места. Потом и не узнаешь, кто твою животину свёл, может, твой же сосед. Даже табунов в войске и то было не слишком, большинство казаков оставалось пешими. Правда, бывалый казак при полном снаряде пешком пробегал за день по пятидесяти вёрст, что чуть больше десяти пеших акче. А пешее акче, к слову сказать, — дневной переход янычарского войска. Правда, и янычары на самом деле за день меньше пяти акче не ходили, но то уже совсем другой разговор.
На житьё Семён пристал к табунщикам. Тут и заработок какой ни на есть, и за Воронком присмотр. На последние деньги купил лук в шитом стеклярусом саадаке и колчан, полный яблонных стрел. Пики заводить не стал, с копьём скакать тоже привычка нужна, а на старости лет переучиваться не с руки.
Вечерами, сидя у костров, табунщики вспоминали дни прежней славы, героическое азовское сидение, походы за зипунами в Трапезун и Болгарию. Много оттуда добра привозилось, и государево жалованье в такие времена шло только на пропой. Рассказывали и о нынешних молодцах, на уже не так громко. Серёжка Кривой, например, по Волге плавает и Хвалынское море вдоль и поперёк изъездил. У него люди, говорят, широко живут, Но сами рассказчики тех казаков называли воровскими, поскольку на Волге Серёжка своих же купцов грабил. Одно дело промышлять разбоем по государеву повелению, совсем иное — безуказно. Однако Серёжке завидовали, и многие казаки, даже из самых бывалых, не прочь были сбегать на Волгу и лишь ждали сигнала.
Зима меж тем настала суровая. Степные манычи затянуло аршинным льдом, на Волге государевы струги вмёрзли в лёд, не дойдя ни до какого города, снег пал так густо, что кони с трудом добывали прокормление. Хорошо, кто против указа успел с лета запасти сенца, а у прочих лошадям полное изможденье пришло. Людям довелось ещё хуже. Во время Усовского похода разными путями притекло на Дон людишек тысяч пять, а то и больше, и с украин — с Терской и Малороссийской набежало народу, и не только воинского люда, но и семейных мужиков, с женами, стариками и детишками. Кормить их было нечем, да никто и не собирался этого делать. Сегодня ты свой кусок отдашь, а завтра сам с голодухи преставишься.
Станицы переполнились, люди ютились не только по мазаным балаганам и наскоро выкопанным землянкам, но и в юртах, словно нехристи. Семён с товарищами отогнали коней едва не к самому Крыму, где хотя бы снег валил не так густо. И всё же падёж в, табунах был великий, а сами табунщики с ползимы ничего иного не ели, кроме конины, которой в иные годы брезговали.
— Мёрзлое не дохлое, — повторял сивоусый Митрич, разрубая в котёл очередного павшего жеребёнка.
Семён, привыкший за годы рабской жизни ко всяким харчам, не роптал, а остальные табунщики готовы были кому угодно глотку перервать в отместку за таковые беды.
Неудивительно, что ещё среди зимы Дон начал волноваться. Воровские казаки и просто разбойный люд потянулись на Волгу, в Россию и на Уральскую украину, где, сказывали, зима выдалась сытной.
К марту месяцу раздался по казачьим городкам долгожданный клич; безо всякого указу в Паншине городке начали сбираться охотники пошалить на большой дороге. А шире дороги, чем Волга-матушка, в России не сыскано. Говорили, что собирает людей атаман Стенька Разин, крестник самого Корнилы Яковлева. За таким батькой и в огонь идти не страшно, за его спиной вся войсковая старшина стоит. Случись что непредугаданное — выручат самовольников.
Выслушав прелестные рассказы, Семён долго не колебался. Ведь не куда-нибудь, а в шемхальство Тарковское и в Шемаханское царство собрались лихие казаки! Как наяву представилась Семёнову взору сладостная картина: дербентский майданище, и сам Семён идёт вдоль рынка, но вместо ярма на шее — сабля в руках. И вот в невольничьих рядах берёт Семён Мусу ыспаганца и первым делом ведёт к ослиной коновязи… Сбудется это, Аллах свидетель! Ведь недаром послан Семёну индийский клинок. Такие вещи просто так не валяются, у каждой, словно у человека, свой ангел-хранитель, и ежели припала сабля к Семёновой деснице, то отыщется и задушевный враг, которого этой саблей рубить.
В годы рабского ярма были у Семёна две мечты: соединиться с родной церковью и сполна отплатить злонравному Мусе. Понимал Семён, что два этих хотения не вполне ладят друг с другом, но против души идти не мог. Однако, когда пришлось выбирать, ушёл на Русь, с Мусой не рассчитавшись. А теперь оказалось, что нет на свете того православия, о каком мечталось, и лишь на Дону казаки частью остались в старой вере. И вот теперь поманила Семёна возможность вернуться в восточные страны, но не рабом, а мстителем. Кто от такого откажется? Кровную обиду, бывает, и за великой схимой помнят, а казаку за старое посчитаться — сам бог велел.
Едва с пригорков начал сходить снег и кони стали отъедаться пожухлой тоголетней травой, Семён распрощался с гуртовщиками и, оседлав истощавшего Воронка, поскакал в Паншин городок.