Время отпусков миновало, и начался сезон визитов и светских раутов. Пятая авеню превратилась в еженощный поток карет, текущий к роскошным районам вокруг Парка, где освещенные окна и растянутые навесы у подъездов предвещали привычную рутину гостеприимства. Иные потоки пересекали главное русло, неся своих седоков в театры, рестораны или оперу, и миссис Пенистон из окна на верхнем этаже своей наблюдательной башни могла различить и пересказать в точности все детали, особенно когда хроническая громкость звука усиливалась от бурления внезапного притока, проложившего русло к балу у Ван Осбургов, или когда шум колес всего лишь означал, что опера закончилась, или то был разъезд после грандиозного ужина в «Шерри».
Миссис Пенистон следовала волнам сезона выездов так же усердно, как самый активный акционер мира развлечений, а будучи зрителем, она пользовалась возможностью сравнивать и обобщать, коей, как говорится, лишены непосредственные участники. Никто не смог бы вести более точный учет социальных колебаний или безошибочно указать пальцем на отличительные черты каждого сезона, с его скукой или расточительностью, с недостатком балов или избытком разводов. Миссис Пенистон обладала особой памятью на чередования «новых лиц», всплывавших на поверхность с каждым из повторяющихся приливов, чтобы потом исчезнуть под набежавшей волной или победно приземлиться за пределами досягаемости завистливых бурунов. Она была склонна совершать ретроспективные экскурсы в их неминуемую судьбу, так что, когда они следовали своему предназначению, она почти всегда могла сказать Грейс Степни — единственной, кто внимал ее пророчествам, — что она «так и знала».
Эту осень миссис Пенистон характеризовала кратко: всем было «не до жиру», за исключением супругов Велли Брай и мистера Саймона Роуздейла. Осень не сложилась и на Уолл-стрит, где ценные бумаги упали, в соответствии со специфическим законом, доказывающим, что железнодорожные акции и тюки хлопка более чувствительны к перераспределению исполнительной власти, нежели многие почтенные граждане, приученные ко всем выгодам самоуправления. И даже состояния, которым полагалось не зависеть от рынка ценных бумаг, либо выказывали тайную зависимость от него, либо переживали сочувственную привязанность к нему: высший свет хандрил в загородных домах или наезжал в город инкогнито, обычные развлечения не одобрялись и в моду вошли неформальные краткие обеды.
Но вскоре общество наигралось в Золушку, ему наскучило прозябать у очага, оно заждалось появления феи-крестной в образе любого достаточно могущественного волшебника, чтобы снова превратить усохшую тыкву в золотую карету. Уже то, что кто-то разбогател, когда доходы большинства уменьшались, привлекало завистливое внимание. Слухи на Уолл-стрит гласили, что Велли Брай и Роуздейл нашли способ совершить это чудо.
Поговаривали, что Роуздейл удвоил состояние, что он покупает только что выстроенный дом у одной из жертв краха, которая, в свою очередь, за каких-то двенадцать месяцев заработала столько же миллионов, построила дом на Пятой авеню, заполнила галерею полотнами старых мастеров, пригласила туда веселиться весь Нью-Йорк и была контрабандой вывезена из страны между доктором и опытной медсестрой, пока ее кредиторы охраняли старых мастеров, а ее гости объясняли друг другу, что обедали у жертвы только ради этих полотен. Мистер Роуздейл не рассчитывал на столь головокружительную карьеру. Он понимал, что спешить не стоит, а инстинкты его расы подготовили его мириться с неудачами и научили терпению. Но, быстро сообразив, что всеобщая скука в этот период предоставила ему необычайную возможность блеснуть, он с терпеливым усердием ринулся создавать фон для своей растущей славы. Миссис Фишер стала ему неоценимой помощницей. Она выпустила на сцену так много новичков, что уже стала неотъемлемой частью театра репутаций, подсказывая зрителю своим появлением, что произойдет дальше. Однако в конечном счете мистер Роуздейл желал избранного окружения. Мистер Роуздейл был слишком чувствителен к оттенкам, чего мисс Барт никогда бы в нем не заподозрила, потому что он всегда вел себя ровно, а сам он все более понимал, что именно мисс Барт обладает недостающими ему качествами, такими необходимыми, чтобы смягчить и облагородить его общественный облик.
Такие детали не входили в круг интересов миссис Пенистон. Как и многие обладающие панорамным видением, она была не склонна замечать мелочи на переднем плане и скорее знала бы, где Керри Фишер нашла повара для Браев, чем что происходит с ее собственной племянницей. Впрочем, поставщиков сведений у нее хватало. Ум Грейс Степни был подобен моральной клейкой ленте, к которой неумолимо прилипали отборные экземпляры жужжащих сплетен, после чего они быстро раскладывались по ловушкам безжалостной памяти. Лили очень удивилась бы, узнав, как много незначительных фактов ее жизни обосновалось в голове мисс Степни. Она вполне осознавала, что может заинтересовать посредственных людей, но утешала себя тем, что это всего лишь одно из проявлений нечистоплотности и что восхищение блеском является естественным выражением посредственности. Она знала, что Герти Фариш слепо восторгается ею, и, соответственно, предполагала, что те же чувства испытывает к ней и Грейс Степни, которую она классифицировала, как Герти Фариш, но утратившую молодость и энтузиазм.
На самом деле эти две особы отличались друг от друга настолько же, насколько отличались от объекта их раздумий. Сердце мисс Фариш фонтанировало нежными иллюзиями, мисс Степни представляла собой детальный реестр фактов, если они имели к ней какое-то отношение. Она была чувствительна, что Лили казалось комичным, — ну какие могут быть чувства у старой девы с конопатым носом и красными веками, которая обретается в пансионе и восхищается гостиной миссис Пенистон, но недостатки внешности бедной Грейс принудили ее концентрироваться на нравственной стороне жизни — так истощенная почва голоданием принуждает некоторые растения к необузданному цветению. И в самом деле, она не обладала абстрактной склонностью к злобе: Грейс невзлюбила Лили не за то, что она умна и исключительна, а за то, что, по мнению Грейс, Лили не любила ее — Грейс Степни. Мысль, что ты непопулярен, унижает менее, чем осознание себя незначительным, тщеславие предпочитает считать, что равнодушие является скрытой формой враждебности. Даже такие скупые любезности, которыми Лили пожаловала мистера Роуздейла, уже сделали бы мисс Степни другом на всю жизнь, но как Лили могла предвидеть, что такого друга надо еще вырастить, удобряя? Как, кроме того, молодая женщина, которую никогда не обделяли вниманием, может измерить боль пренебрежения? И наконец, как Лили, разрывавшаяся между приглашениями на всевозможные обеды и ужины, могла предположить, что смертельно оскорбила мисс Степни, лишив ее приглашения на один из нечастых званых обедов миссис Пенистон?
Миссис Пенистон не любила давать обеды, но у нее было сильно развито чувство семейного долга, и по возвращении Джека Степни с юной супругой после медового месяца она почувствовала, что призвана зажечь люстру в гостиной и извлечь из банковского сейфа лучшее столовое серебро. Редким приемам миссис Пенистон предшествовали дни душераздирающих колебаний из-за каждой детали пиршества — от расположения гостей за столом до узора на скатерти, — и в ходе одного из этих предварительных обсуждений она неосторожно предложила кузине Грейс быть частью его, поскольку обед — дело семейное. Целую неделю эта перспектива скрашивала бесцветное существование мисс Степни, а затем ей дали понять, что было бы удобнее, если бы она пришла в другой день. Мисс Степни точно знала, как это случилось. Лили, для которой семейные обеды были по-настоящему скучны, убедила тетку, что ужин с людьми «светскими» пришелся бы более по вкусу молодой паре, и миссис Пенистон, беспомощно полагаясь на племянницу в вопросах такого рода, была вынуждена провозгласить изгнание Грейс. В конце концов, Грейс может прийти в любой другой день, какая ей разница?