— Платон стал много лучше выглядеть. Я этому рада.
— Садитесь, пожалуйста, миссис Зиеманн.
— Почему бы нам не называть друг друга по имени? Боюсь искорежить вашу красивую фамилию своим чудовищным французским.
Элен подумала.
— Чао, Майа.
— Чао, Элен. — Она села.
— Прошу меня извинить, но дела заставили меня на несколько дней уехать из города.
— Все в порядке. Что для нас с вами какие-то несколько дней?
— Как хорошо, что вы бодро настроены. Вам бы стоило проявить подобное терпение после операции, во время медицинских наблюдений.
— Сдаюсь, — пробормотала Майа.
Элен промолчала и мечтательно поглядела в окно. Майа тоже решила помолчать и уставилась на свои ногти с облупленным маникюром.
Однако она первая нарушила паузу.
— У меня тоже есть терпение, — понимая неискренность своих слов, сказала она. — Мне нравится ваш кабинет.
— Вам известно, что они потратили на ваше лечение сто тысяч марок?
— Сто тысяч триста двенадцать.
— А вы решили, что можно убежать от них и устроить себе маленькие европейские каникулы.
— Если я скажу, что мне жаль, разве это поможет? Конечно, мне нисколько не жаль, но если это способно кому-нибудь помочь, я буду вести себя вполне корректно.
— А о чем вы жалеете, Майа?
— Да ни о чем. Хотя мне очень досадно, что я потеряла свои фотографии.
— И это все? — Элен молча порылась в ящике стола. Достала диск. — Вот, возьмите.
— О! — Майа взволнованно схватила диск. — Вы их скопировали? Не могу поверить, что они вновь у меня. — Она поцеловала диск. — Огромное спасибо.
— Вы ведь знаете, что это плохие фотографии, не правда ли?
— Да, знаю, но потом будет лучше.
— Что же, вряд ли это вам поможет. Вы работали по образцам Новака. Но таланта у вас нет.
Майа посмотрела на нее.
— Не думаю, что вы вправе судить об этом.
— Я вправе об этом судить, — спокойно и терпеливо ответила Элен. — Кто же еще способен сделать это лучше меня? Я знала Патцельта, и Паули, и Бекера. Я была замужем за Капассо. Я была знакома с Ингрид Хармон, когда никто не считал, что она может рисовать. Вы не художник, миссис Зиеманн.
— Не думаю, что я снимала уж так плохо для ученицы с четырехмесячным стажем.
— Искусство не рождается в камере для обмена веществ. Если бы искусство возникало в этих метаболических камерах, это стало бы насмешкой над природным талантом и вдохновением. Ваши фотографии банальны.
— Поль так не считает.
— Поль… — Она вздохнула. — Поль не художник. Он теоретик, очень молодой и самонадеянный. И плохой теоретик. Если они полагают, что искусство и науку можно смешивать как виски с содой, то делают элементарную ошибку. Это глупо и неправильно. Наука — не искусство. Наука — это набор объективных технических приемов для достижения определенных, легко воспроизводимых результатов. Машины могут создавать науку. А искусство не воспроизводится. У него иные цели. Творчество по своей сути глубоко субъективно. А вы женщина с искалеченной и фрагментарной личностью.
— Я просто женщина с другим субъективным восприятием. И уж скорее готова соединить искусство с наукой, чем художественную критику с полицейской властью.
— Я не художник. Я лишь забочусь о художниках.
— Если вы так презираете науку, то почему вы еще живы?
Элен ничего не ответила.
— Чего вы боитесь? — продолжила Майа. — Я не желаю разоблачать ваши старые мифы, но если искусство способно возникать из фотокамеры, то выползти из метаболической камеры для него вообще не проблема. Вы не были в настоящих камерах. Теперь у меня есть свой священный огонь. Как я догадываюсь, это смешное определение, но он такой же реальный, как земля под ногами, и к чему мне гадать, как вы его называете?
— Тогда покажите мне, — Элен скрестила руки, — покажите мне хоть одну удачную вещь. Покажите мне хоть что-то, способное произвести впечатление, хоть что-то, сделанное вами или вашими друзьями. Я не стану брать в расчет взлом компьютеров — любой идиот способен взломать систему безопасности, созданную сорок лет назад. Я не буду брать в расчет новые медийные формы, любой дурак может выдать за новинку все что угодно из новых медиа. Они умны, но в них нет глубины. Эти завсегдатаи «Головы» любят ныть и жаловаться, но сегодня у художников есть все преимущества. Образование. Свободное время. Прекрасное здоровье. Сколько угодно еды, жилье, то есть свободное питание и свободное жилье. Неограниченная возможность путешествовать. Они могут постоянно совершенствовать свое мастерство. Сеть предоставляет к их услугам любые сведения, перед ними открыто все мировое культурное наследие. А что они нам дали? Полную и глубочайшую безвкусицу.
— А чего вы от них хотите? Ваш мир создал их. Ваш мир создал меня. Чего вы хотите от меня?
Элен пожала плечами:
— А что я могу с вами сделать?
— Ну, ну, продолжайте, Элен. Не будете же вы утверждать, что даже не думали об этом.
Элен вскинула руки.
— Дети не понимают. Они искренне полагают, что мир застыл на месте, окаменел. Они хотят власти без ответственности, осторожности или зрелости. Они хотят изменить свои умы! А вы лишь помогаете их попыткам! Ну как, ваш ум совсем изменился? Или еще недостаточно?
— Может быть. Я знаю, что он существенно изменился. Поверьте мне, я могу это почувствовать. Но точно сказать не могу.
— Вы не можете мне сказать. Как это обнадеживает. Представьте себе, что в современном мире вдруг появились настоящие бунтари. Сумасшедшие бунтари, настоящие, отжившие век фанатики, выбравшиеся из камер с живой водой. Вам известно, что вы можете взять любой аппарат для растворов, наполнить его нервно-паралитическим газом и отравить целый город? Вот вы сидите здесь, моя дорогая, закутавшись в ваш милый платок фуросики, и нарушаете законы природы с необычайной, безграничной силой… Они считают вас стильной. И вы думаете, что вы стильная. Они думают, что все находится под жестким контролем. Ничто больше не находится под контролем. Половина современного населения оторвалась от объективной реальности. Они сидят на психоделиках. Все полагают, что видели Бога, и если бы не доверяли своему правительству и не любили его, то давно перерезали бы друг друга.
— В таком случае хорошо, что вы, государственные служащие, столь доброжелательны.
— Вы сами были государственной служащей. Вы медицинский экономист. Разве не так? Вы прекрасно знаете, как нам трудно и с чем мы сталкиваемся. Знаете, каких усилий требует наша работа. Вы обманули доверчивых честных людей, чтобы доставить себе удовольствие и постараться избежать медицинского контроля. А ведь в вас, в ваше тело, вложено столько средств. Разве это справедливо? Нам удалось создать общество, в котором богатые и властные не могут разрушать и лишать жизни других людей, и это само по себе чудо.