Да что там облака! Вот, например, самая обычная трава под ногами. Ну что, скажите, могут рассказать о ней в школе, что? Как в ней вырабатывается это самое… ну, как его там? Короче, то, благодаря чему она зеленого цвета? Но почему-то никогда не расскажут о том, как одна и та же трава пахнет, к примеру, на рассвете, когда взошедшее солнце еще не высушило росу, и как она пахнет сразу после проливного дождя или на закате. Так зачем же мучить себя, страдая в душном классе, если там, снаружи, столько всего интересного?..
Он пропускал занятия в школе – ему просто было неинтересно. Не выгнали же его только лишь потому, что поселок их был совсем маленьким, все друг друга отлично знали. И все – в том числе и учителя – чрезвычайно сочувствовали «синьоре Черногорцевой», которой и в детстве-то жилось несладко (уж больно разнился темперамент ее матери, чопорной англичанки, и отца, горячего потомка итальянских переселенцев второй волны), и муж-славянин с примесью татарских кровей оказался не подарком. Ларри пробовали наказывать: мать, наивная душа, как-то послушалась своего духовника и, страдая чуть ли не больше, нежели сын, заперла его в чулан, обеспечив едой. Но, как известно, «разлука ослабляет легкое увлечение, но усиливает большую страсть, подобно тому, как ветер гасит свечу, но раздувает пожар». Ларри страдал ровно пару часов – после чего занялся куда более интересным делом, благо шанцевый инструмент в чулане имелся. Выбравшись из подкопа, он вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух – и… Нашли его только через три дня, когда рыдающая мать, совершая ежевечернюю молитву, уже поклялась «оставить ребенка в покое, если он только найдется живой». Вернувшийся еще через два дня отец, служивший вторым пилотом на подпространственном рудовозе, выпорол сына и, напившись с горя, поставил любимой супруге фингал под глазом. Зато наутро, проспавшись и покаявшись перед женой в содеянном (простить не простила, но и разводиться вроде передумала), он совершил, возможно, самый умный в жизни поступок и вызвал своего двоюродного дедушку Максимилиана, в честь которого маленький Ларри получил одно из имен.
Ларри встретил двоюродного прадеда с руками, засунутыми в карманы, и чрезвычайно набыченным видом – мол, еще один приехал нотации ему читать. О прадеде он знал только со слов родителей и бабушки, да и знал-то лишь то, что он «старый чудак», у которого от оной старости давно «шарики за ролики заехали». Однако прадед вовсе не выглядел таким уж древним. Он легко выпрыгнул из гравилета, что было весьма удивительно не только для его возраста, но и с учетом двух здоровенных баулов совершенно раритетного вида, которые он нес сам, даже не пользуясь портативным антигравом, входящим в обязательную комплектацию всех вокзальных флаеров. На подходе к крыльцу он уронил один из них и, поднимая, упустил клетчатый плед, который нес под мышкой. Не дожидаясь, пока он уронит еще что-нибудь, Ларри бросился к нему и поднял плед. В этот момент прадед наклонился, и они звонко ударились лбами.
– Надо еще раз стукнуться, – поднимая на Ларри ярко-голубые, совершенно не стариковские глаза, деловито сообщил тот и выставил вперед лоб. – А иначе обязательно поссоримся. Ну-ка, давай, раз, два… три!
Потирая ушибленный лоб (голова у прадеда оказалась прямо-таки каменной), Ларри тащил один из баулов, абсолютно неподъемный. От нытья его удерживало лишь одно: как же он, полный сил взрослый одиннадцатилетний парень, не сможет дотащить то, что только что без особых усилий нес старик, которому, если верить родителям, уже далеко за сто? К прадеду мальчик как-то сразу почувствовал симпатию: похоже, его одинокая, несмотря на обилие заботливых родственников, душа наконец-то встретила другую душу, очень и очень на нее похожую.
– Как ты мог поднять руку на женщину? – вместо приветствия сказал прадед отцу Ларри, вытянув в его сторону длинный тощий палец. Тот спрятал смущенный взгляд и забормотал что-то о своем темпераменте.
– «Темперамент хороший конь, но плохой наездник», внучек! – непонятно сообщил прадед. Впрочем, по тому, как отец залился краской, мальчик догадался, что смысл сказанного он понял. – Не я сказал, Гофмиллер. «Для гнева суть не так важна, он ищет лишь причину», – добавил он, помолчав. – А это Гете.
Ларри понятия не имел, кто такой этот Гофмиллер. А вот о Гете он вроде бы что-то слышал – кажется, в школе рассказывали. «Надо будет сходить в школу и спросить у учительницы», – решил Ларри. Так впервые в жизни у него появилось желание чему-то научиться. И, в отличие от смущенного отца, бабушки и тревожно моргающей мамы, ему совершенно не было страшно.
– Но он просто… одержимый, – бабушка явно была «shocked» тем, что вся тщательно спланированная заранее церемония встречи «дорогого родственника» сразу же пошла наперекосяк. Как и тем, что этот самый «дорогой родственник», приглашенный зятем-бестолочью, дабы вразумить неуправляемого мальчика, сейчас явно принимал его сторону.
– Нельзя считать разумным человека, который не умеет быть одержимым, когда это нужно. Это Бичер. Надеюсь, мадам, вы знаете, кто такой Бичер? – спросил прадед, в упор глядя на окончательно опешившую бабку.
Судя по всему, она не знала.
– Все великие открытия были сделаны людьми, у которых чувства опережали мысли. Это сказал Паркхерст, – уже с едва заметной издевкой в голосе закончил дед Максимилиан, легко подхватывая свой неподъемный баул.
Мать Ларри подавленно молчала.
– Дед, а можно ты будешь жить в моей комнате? – неожиданно решился Ларри, с трудом поднимая второй чемодан. – У меня много места, тебе будет удобно, честно!
– Именно это я и собирался предложить, – невозмутимо кивнул тот. – Показывай дорогу, малыш.
С этого дня у мальчика началась совсем другая жизнь.
– Знаешь, Ларри, я ведь обычно не сыплю вот так цитатами, – неожиданно сообщил прадед, видимо желая оправдаться перед мальчиком. Фраза должного эффекта не возымела: мальчик просто не знал, что означает слово «цитата». Естественно, это не укрылось от внимания гостя. – Да, запущенный случай, – хмыкнул Максимилиан. – Как же ты, братец мой, до такого возраста-то дожил, если таких элементарных вещей не знаешь?
Впервые в жизни – снова «впервые», а ведь прошло лишь несколько минут знакомства! – Ларри стало стыдно.
– Знаешь, я охотно допускаю, что тебе не нравится в школе. Еще Марк Твен… ах да, ты ведь все равно не знаешь, кто это такой. Или все-таки знаешь? Нет? Ну, неважно, после я тебе расскажу. Так вот, еще Марк Твен говорил – не возьмусь повторить дословно, но примерно так: «Я не хочу, чтобы хождение в школу мешало моему образованию». Но человек, который не хочет ходить в школу, должен доказать, что ему там неинтересно, и доказать это знаниями. Наилучшим аргументом, на мой взгляд, было бы нечто вроде: «Учитель рассказывает то, что я знал уже два года назад». Но ведь ты не можешь так сказать, верно? – Прадед, расхаживающий по комнате, внезапно остановился прямо напротив Ларри и вытянул палец.
Ларри немедленно икнул. Икота на нервной почве в их семье была наследственной, по материнской линии. Помнится, дед Томаззо, мамин отец, кричал, что это «от дурацких пожирателей овсянки», на что бабушка Элизабет бесстрастно заявляла, что «сия дурная привычка, вне всякого сомнения, могла быть унаследована только вместе с не менее дурной кровью», – и с вызовом смотрела на деда, который немедленно уносился из комнаты, ругаясь под нос по-итальянски.