— Вон отсюда! Ты уволена!!!

Аллочка подъехала к своему дому, поставила машину и нажала на кнопку на брелке. Сигнализация весело пискнула, и машина закрылась. После крика патрона она спокойно вернулась на свое место, привела его в порядок, собрала свои вещи и, оставив на столе заявление на увольнение, навсегда покинула офис братьев Турчи.

По дороге домой она забежала в мастерскую, где вежливый мастер поменял батарейку в брелке. Затем заехала в кондитерскую и купила пирожные, решив как-то отпраздновать увольнение.

Аллочка вошла в квартиру в тот момент, когда раздался телефонный звонок. Она подбежала к аппарату и подняла трубку.

— Алло?

— Аллочка, душенька! Ну, наконец-то! А я тебе с утра звоню на мобильный, никак не могу дозвониться.

— Ах, это ты, милый. Я его вчера где-то потеряла. Так обидно.

— Душенька, ну не расстраивайся. Я к тебе приеду. Управляющий вернулся из отпуска, поэтому сегодня вечером я свободен. У меня есть для тебя подарочек: кое-какие вещички, фирменные. Надеюсь, что угадал с размером.

— О, это просто чудесно. Буду с нетерпением тебя ждать. Ты просто прелесть, Торций!

Алексей Ясенев Адажио фуриозо

Темнота.

Аккорд. Тягучий, низкий, вопрошающий.

В ответ темнота расступилась.

Аккорд.

Она стояла на сцене в остром луче света, и длинная тень стекала с поднятой руки.

Аккорд. Задумчивый, звенящий, зовущий.

Танцовщица повела плечами, легко переступила, повинуясь ритму…

— Стоп!!

Музыка оборвалась. Зажегся свет.

— Стоп! — Птиций возмущенно размахивал руками. — Диточка, любимая, это что такое?! Это кошмар! Ужас! Где страсть? Где экспрессия? Это плоско! Банально!

Дита поняла, что сейчас сорвется. Номер много значил для нее, и моряна честно выкладывалась, но Птиций всякий раз оказывался недоволен, и после шестой неудачной репетиции девушка едва контролировала себя. Сдерживала одна мысль: если не успокоится, с мечтой выступить на сцене самого популярного в Тайном Городе клуба придется распрощаться.

— Объясни, наконец, что не так!

— Все не так!

— Особенно музыка.

Моряна и конец оглянулись на голос.

— Епископ Треми!

Масан был одет в наглухо застегнутый комбинезон и держал в руках шлем.

— Я заказывал столик на троих, Птиций.

По утрам «Ящеррица» была закрыта, но для лидеров семей управляющий клубом охотно делал исключения.

— А чем плоха музыка? Это альт, автор…

— Автор Назар Треми, он же исполнитель, — перебил конца масан. — Музыка прекрасна, но это запись, и от живой игры она отличается так же, как рисунок луны от самой луны. Это вам скажет любой, кто слышал игру Назара. А если вы репетируете «Танец миражей», то лучше не тратьте время зря, ничего не получится. Где мой столик?

— Конечно, епископ, вас сейчас проводят.

— Почему ничего не получится? — от волнения вопрос моряны прозвучал резко, с вызовом.

— Именно потому, что вы репетируете. Да к тому же под запись, — неохотно ответил Захар и вслед за официантом прошел в глубь зала.

Конец горестно взглянул на Диту.

— Перерыв.

Моряна прикусила губу. Глубоко вздохнула, набираясь решимости, а потом направилась за масаном.

— Епископ Треми!

Захар, уже устроившийся за столиком, недовольно посмотрел на девушку. Его мысли были заняты предстоящей встречей, внутренними делами клана, ранним звонком встревоженной и расстроенной Клаудии, и моряна с ее проблемами была не вовремя. Потом он заметил судорожно сжатые от волнения кулачки девушки и вздохнул:

— Я жду кое-кого…

— Я не отниму у вас много времени, епископ. Мы готовим выступление, вы видели. Если вы знаете, скажите, что я делаю неправильно?

Треми помолчал, подбирая слова, но она приняла его молчание за нежелание отвечать и торопливо заговорила сама:

— Только сегодня мы прогнали номер шесть раз, и каждый раз Птиций говорит — не годится. Этот танец очень важен для меня, очень. Сначала предполагалось, что будет премьера, но теперь я не уверена, что мне вообще позволят танцевать. Я черная моряна… — она запнулась на секунду, но твердо продолжила: — У меня не будет второго шанса. Но дело не только в этом. Я сама выбрала, а потом уговорила Птиция поставить «Танец миражей». Его танцевала Камита, а она была лучшей танцовщицей нашей семьи.

— Хотите ее превзойти, Дита?

— Нет. И — да. Я не могу станцевать лучше, чем она, вы ведь видели репетицию. Но хотя бы — так же. Не для меня, а чтобы ее не забывали. Скажите, что не так!

Ее глаза умоляли, а Захар Треми слишком хорошо знал, что значит — иметь мечту. И как горько, когда мечта недостижима.

Кроме того, он помнил, как танцевала под музыку альта черная моряна Камита, погибшая чуть менее тридцати лет назад.

— Моих друзей пока нет. — Возникший рядом официант придвинул Дите стул, налил епископу токайского и беззвучно испарился. — Я расскажу, сколько успею до их прихода. — Он покачал бокал, любуясь на золотистые переливы вина. — «Танец миражей»… вы ведь знаете, как был создан этот номер?

— Его придумали альтист Назар Треми и черная моряна Камита. Десятиминутный танец под живую музыку. Никакой магии или артефактов, только световые эффекты. Номер пользовался популярностью долгое время, потом Камита погибла, а Назар отказался продолжать выступления с другой танцовщицей, — моряна запнулась. — Он ведь тоже Треми… вы были знакомы?

— Почему «были»? Мы до сих пор знакомы. — Захар смотрел сквозь бокал, словно видел события тридцатилетней давности. — Назар мой друг.

Последние звуки альта таяли в темноте. От пламени высоких факелов, только что бившегося по краям сцены, остались гаснущие искры, освещавшие фигурку танцовщицы. Она, будто раненая, медленно оседала на пол, узкая тень руки, тень, наискосок перечеркнувшая сцену, трепетала в унисон затихающим аккордам. Альт умирал вслед за ней, казалось, когда затихнет последний звук, тишина станет вечной, и каждый в зале тянулся в безотчетном мысленном порыве помочь, поддержать ту, что минуту назад в неистовом танце готова была противостоять всему миру — и не смогла…

Тишина упала, как приговор.

А вспыхнувший в глубине сцены луч света стал клинком, исполнившим его.

Альтист, стоящий в этом луче, альтист, мгновение назад оторвавший смычок от еще вибрирующих струн, — в «Танце миражей» он мог быть всем. Иногда — злобой, иногда — радостью, отчаянием и безмятежностью. Он мог быть палачом и последней надеждой, а сегодня он был судьбой, и музыка, которую рождал его альт, сказала черноволосой яростной танцовщице: подчинись или умри.