— Я хотел бы быть сильным магом, — сказал он.
Женщина ударила ладонью по столу, с довольным видом наклонилась к Лонси. Глаза её азартно сощурились, жирно намалёванные губы раздвинулись в улыбке. Тяжёлый запах немытого тела наплыл, словно ударил по лицу, и Лонси стоило громадного труда не отшатнуться.
— Сильным? Очень сильным? — полуутвердительно повторила она. — Самым сильным?
«Сильнее Оджера Мерау», — подумал Лонси и вдруг с диким стыдом понял, что произнёс это вслух.
Женщина улыбалась. Жёлтые зубы покрывал мутный налёт. Вонь делалась нестерпимой.
— Это хорошо, — сказала женщина и положила свою трубку на подставку. — Потому что мои мальчики совсем испортились. Ты очень кстати, Лонсирем.
«Я не говорил ей своего имени», — вспомнил Лонси, но удивляться было уже бессмысленно, да и не мог он больше удивляться: в глазах всё плыло и заволакивалось тенью, тень, как дым, ползла в мысли, и сердце его было в тени. Нечто подобное он испытал, когда смотрел на доктора Тайви во время совещания у принцессы, но то чувство ни в какое сравнение не шло с теперешним: теперь он словно отделился сам от себя, и новый Лонси нёс с собой прежнего словно поклажу, никак не будучи связан с ним.
— Я рад послужить вам, — сказал он. — Госпожа, но хотя бы как начать игру, вы мне объясните?
— А что тут объяснять? — удивилась она. — Это всякому известно.
— Да? — переспросил Лонси; кажется, он совершенно разучился удивляться. — Я, наверное, проиграю, — подумал он вслух.
— Я не проигрываю, — подтвердила женщина с улыбкой.
— Жаль, — проговорил Лонси и поторопился извиниться: — простите. Всякому хотелось бы исполнения своей мечты…
Женщина расхохоталась. Теперь в её оплывшем, как свеча, лице, не было и намёка на душевную болезнь.
— Что ты! — сказала она. — Никак решил, что мне интересно отыграть у тебя собственную ставку? Глупый! Зачем мне скупиться? Нет.
И она подошла к нему вплотную, показавшись ещё выше и толще, чем вначале. Заглянула в глаза, точно высмотреть хотела что-то на самом их дне. Лонси подташнивало от запаха её тела и дыхания, но он терпел.
— Нет, — повторила толстуха. — Сначала я дам тебе то, что ты хочешь, а потом поиграем. Так-то, Лонсирем, Маг Выси.
Сердце Лонси вздрогнуло и остановилось.
Неле вдохнула и выдохнула. Каждый глоток воздуха был тяжёлой работой, и каждая мысль тоже.
«Завтра я умру», — подумала Неле.
Мир вовне вращался посолонь, а тот мир, что жил у неё под сомкнутыми веками, тёмный и полный кошмаров, шёл в обратную сторону. Звуки внешнего мира сливались и обретали цвет, превращаясь в странные светящиеся ручьи и сполохи. Веки не поднимались, рук и ног она не чувствовала вовсе, но разум ещё не отказал ей, хотя ощущения притекали к нему медленно, искажённые и нераспознаваемые. Неле слышала, как ходит по комнате аллендорец, ругается сквозь зубы, стучит и шуршит чем-то; она перестала понимать чужой язык, перестала узнавать вещи по звуку, но скрип перекошенного нижнего ящика шкафа заставил волоски на её коже приподняться. Много времени прошло, прежде чем Неле вспомнила, что в том ящике хранились деньги. «Теперь ночь, — подумала она. — Лонси целый день искал работу. Он должен теперь спать. Он взял деньги и ушёл».
Жёсткая кровать мягко покачивалась, медленно поворачивалась противусолонь, до головокружения, до мучительной сухой тошноты; очень хотелось пить, но не получалось поднять руку, сказать слово. Да и некому было теперь это слово услышать.
«Он ушёл», — поняла, наконец, Неле. Она не могла восстановить в памяти последнего разговора Лонси с Элатом, но смутно помнила, что лечить её больше не будут. Тёмные тинистые волны, захлёстывавшие её во время приступов, становились всё выше и плотнее, скоро они должны были вовсе удушить её. Тогда она умрёт.
«Мирале умерла», — вспомнила Неле.
Болезненно яркая картина мелькнула перед глазами, пучины беспамятства расступились, выплеснув пену бреда. Юцинеле снова была в Нижнем Таяне; она сидела на низкой каменной ограде и смотрела на зеленеющий вдали склон — на родильную хижину под шатровой крышей. Там собрались лучшие в Таяне повитухи, самые умелые и опытные, самые удачливые. Любимая жена Демона доносила его дитя и теперь рожала — вторые сутки рожала и не могла родить. Она уже не кричала, детского крика тоже не слышалось из хижины, но старухи всё не показывались в дверях, и значит, Мирале была жива.
Итаяс ждал. Он не пил брагу, как пивали другие мужья, ожидая исхода; он сидел в доме и играл точильным бруском. Всё, что было в его покоях железного и режущего, уже могло располовинить волос. Ни слова не слышали от Таянского Демона, и сыновья Арияса от младших жён, его единокровные братья, не решались заговаривать с ним.
Луна поднялась высоко. Была полночь, когда старшая повитуха вышла из хижины и, заметно пошатываясь, медленно направилась по тропинке вниз. Итаяс не стал дожидаться, когда старуха пересечёт границу села. Нарушая обычай, он встал и пошёл ей навстречу. В руке его был обнажённый меч.
Неле думала: брат знал, что так будет.
Он встретил старуху на полпути и повёл назад, взяв под руку. Так и следовало сделать, просто обычай требовал от мужа дожидаться повитухи на пороге дома, но старая знахарка почему-то попыталась уйти от бестрепетной хватки Демона и потом, уже утратив надежду, шла за ним, спотыкаясь, повесив на грудь седую голову в тяжёлом уборе.
Они скрылись в хижине, и только тогда донёсся оттуда едва слышный крик.
Увидев, что зачала от него прекрасная Мирале, что носила во чреве и в муках исторгла пред очи людей камана, Итаяс убил повитух. Существо, воспринятое ими, он унёс из хижины и сбросил с обрыва в пропасть. Потом говорили, что дитя не было похоже на человека.
Мирале прожила ещё два дня; она так и не пришла в себя.
Юцинеле долго оплакивала её. Она имела право делать это открыто, ведь Мирале была ей не чужой, но сердце требовало уйти ото всех и таить горе. Мирале снилась ей, бледная, с волосами путаными и бесконечными, как у злой утопленницы. Неле приходила на её могилу и говорила с ней. «Ты теперь вместе со своим милым, — упрекала она. — Со своими братьями. Что тебя на земле держит, что не упокоишься никак? Оставь меня», — и Мирале качала головой. Волосы её струились, как рыбацкая сеть в воде, грозили оплести Неле и увлечь туда, в незнаемое.
«Завтра я умру», — подумала Неле.
Её уже не тревожило, достойной окажется её смерть или какой иной. Слишком измучила её лихорадка, чтобы думать о таких вещах. Лонси ушёл… «Ты не виноват, — мысленно сказала она магу в минуту краткого просветления. — Ты всё сделал. Не умирай».
Мир вовне, за преградой запёкшихся век, становился светлее; близилось утро, раскрывались врата огненного дня, последнего из тех, что боги отмерили ей. Мука отступила на шаг, чуть ясней стало в голове, и Неле попрощалась с миром, сказав ему, что он вовсе не плох.