И что теперь? Так и будешь ходить, светить зеркальным хлебалом? Предпочитаю быть непроницаемым и зеркальным, пока не выясню, что я на самом деле такое. А если поймают? Значит, такая моя судьба.
Значит, такая твоя судьба.
От зоопарка иду пешком. Через пустырь, на котором чернеют металлические остовы гигантского колеса, каруселей, качелей, покосившейся набок ракеты, маленьких нелепых вагончиков… Наивные развлечения древних. Тут они кувыркались до того, как Волшебные Парки Аттракционов — с чудесами, превращениями, полетами, битвами, с первоклассной сенсорной стимуляцией — запустили в глубоких слоях…
…Трое замотанных в инвизибл-тряпки детей предынтернатного возраста слоняются по пустырю: один лениво доламывает крошащиеся крылья ракеты, двое других безуспешно пытаются повернуть колесо. Они явно из роботрущоб, иначе бы сюда не ходили. У них либо физически нет доступа к тем слоям социо, где звенят и переливаются Волшебные Парки, либо доступ есть, но не хватает социо-цеяет на вход. Я понимаю, почему они приходят сюда.
Я сам сюда приходил. В детстве.
Для меня не существовало дороги к Волшебному Парку. Так что я отпрашивался у Ханны «к качелям»; она нехотя отпускала. Ей не нравилось, что рядом роботрущобы, но она жалела меня, обделенного. Она думала, я прихожу сюда покататься на каких-то ржавых огрызках. Но я не катался. Как и они, я приходил для того, чтобы что-то сломать.
…За пустырем начинаются роботрущобы; мой путь лежит через них. Здесь не опасно — Ханна зря волновалась, — роботы безобидны. Они почти не замечают меня, они и себя-то не замечают. Одни плотно, не по сезону, замотаны в рваные инвизибл-тряпки, другие сидят на пороге своих расползающихся картонных жилищ почти голышом; на многих женщинах — снятые с электронных уборщиц бикини. Из-за мусорной кучи доносятся хриплые крики:
— Да, богомол, да, богомол, да!…
— Шер-шень! Шер-шень!
— Да-вай! Да-вай! Да-вай!
— Яппп! Яппп!
— Вмажь ему! Да, богомол! Да, мальчик!
…Я ускоряю шаг, к горлу подкатывает тошнота. Как тогда, неделю назад, когда я рылся в памяти Эфа и наткнулся на папку «Насилие». С видеороликами: богомол против многоножки, богомол против жука— рогача…
…В первом слое роботов интересуют разве что тараканьи бега и бои насекомых. Ни на что другое у них не хватает ни памяти, ни внимания; роботы полностью поглощены тем немногим, что способны разглядеть во втором. С утра до вечера они копаются в своем социо-мусоре, выковыривая из него обрывки сериалов, кусочки второслойных стрелялок и квестов, дебильные чаты, недоинсталлированные обучающие программы. Словно аллергики, расчесывающие воспаленную плоть, раз за разом они пытаются загрузить, сохранить в памяти, переустановить и добавить к списку. Бесполезно. Их ячейки неполноценны: множественные ошибки инсталляции и системные сбои. Так что фрагменты серий упорно не складываются в последовательный сюжет. Квесты обрываются в самом начале пути. Чаты блокируются после пяти допущенных орфографических ошибок («Извините, приложение будет закрыто. Чтобы эта ошибка не повторялась, требуется переустановить программу „Веселые Буквы“). А программу «Веселые Буквы», равно как и «Веселые Цифры», роботам загрузить не под силу.
Прежде чем начнется загрузка, пожалуйста, введите цифры, которые вы видите перед собой. Это нужно, чтобы мы убедились, что вы не робот.
Им не хватает мозгов для того, чтобы ввести эти цифры. Они не могут. Поэтому их так называют.
…Из вороха нечистых коробок и тряпок прямо мне под ноги кидается человек. Ударяется лбом в носок моего ботинка, перекатывается на спину и так и лежит, глядя на меня снизу вверх гноящимися глазами и вяло шевеля пальцами рук, точно перевернутый жук-питомец. Машинально интересуюсь:
— Больно? — но тут же соображаю, что он меня вряд ли вообще замечает.
Я обхожу его по широкой дуге, чтобы случайно не задеть снова, но он вдруг бойко переворачивается на живот, вскакивает на четвереньки, семенит ко мне и крепко вцепляется рукой мне в штанину.
Ему лет тридцать, лицо кривое, несимметричное. Это лицо кажется мне смутно знакомым.
— Пожавуста, пожавуста, пожавуста, — лопочет он и подергивает мою штанину, — Дяденька пванетайник! Не забийайте! — Он встает передо мной на колени. — Пожавуста!
Это «пожавуста»… Я вдруг его узнаю.
— Марк? Ты Марк?
Мой обработанный «болтуном» монотонный голос не пугает его. Он смотрится в меня, напряженно и вдумчиво, словно примеряя на себя это имя, потом серьезно кивает:
— Да, Маык.
В группе развития он тоже не выговаривал свое имя. Так и не научился…
…Им, роботам, никогда не добраться до режима люксурия. В грязи, в бреду, на земле или на полиэтиленово-картонном полу, не вылезая из-под обломков и крошева второго слоя, подчиняясь слепому инстинкту и не сознавая, что делают, они спариваются и в муках рожают детей.
Если детям везет и инсталляция проходит успешно, социо-служба направляет их в обычные интернаты. Но довольно часто им не везет. Ничего удивительного: в роботрущобах, при большой скученности и слабом здоровье жителей, мрут и спариваются почти постоянно; это место — словно уродливая пародия на Фестиваль Помощи… Так что роботы возрождаются роботами и остаются в трущобах. Если дети способны держать первый слой, они посещают группу естественного развития. Вроде той, что посещал я. И Марк.
Наша учительница говорила, что группа — это шанс вырваться из трущоб и сделаться полноценной частью Живущего. Она говорила: если удержать первый слой, можно освоить профессию, нужную и полезную. Например, стать ассенизатором, или мусорщиком, или пойти на заправку, или убирать на ферме навоз и свежевать туши. Марк хотел работать на ферме…
Только мало кому удается вырваться из трущоб. Трущобы затягивают. А первый слой становится бледным воспоминанием.
Впрочем, Марк удерживает первый слой не так уж и плохо.
— …Ну пожавуста! Не забийайте туда мою маму! Ну и что, что у нее день вождения, мама еще моводая! Ей не надо на фестиваль!
Я думаю, не отключить ли мне функцию записи на «болтуне», но нет, это вызовет в ПСП подозрения. Я и так целый час ничего не записывал там, в зоопарке. Так что я строго спрашиваю:
— Сколько ей лет?
— Не помню.
— Ее имя?
— Не помню, — Марк трясет головой. — Не помню. Она тоже не помнит.
Я пробиваю по базе сегодняшних принудительных в этом районе. Их пятеро, из них трое — женщины, но ни одна из них не является биологической матерью Марка.
— Не сегодня, — констатирую я. — Ее очередь не сегодня.
Марк улыбается, обнажая грязные зубы, и принимается странно подергивать головой — не то кланяется мне, не то пытается сотворить что-то в своем увечном втором слое. Я отворачиваюсь и иду прочь.