Стоя на противоположной стороне Лорел-Каньона, откуда у меня открывался эффектный вид на бассейн, я с изумлением увидел, что первый выстрел был направлен не с «Горы Олимп», а снизу. Он мелькнул на фоне неба, оставив за собой конденсационный след. Вероятнее всего, это был «Джевлин», его могли запустить из любого места в радиусе двух с половиной километров. Из любого места в зоне прямой видимости. Для этого подошла бы любая парковка на Фэрфаксе. Видимо, стрелявший не отличался меткостью, и ракета не попала прямо в дом, а ударила в разрисованные солдатскими граффити, взрывозащитные стены, которые были ступенчато расположены во дворе специально на случай такой атаки.

И все же она попала в цель. Попала, если я осмелюсь предположить, что настоящей целью была не Электра-Корт. «Джевлин» попал точно в яблочко моей боевой готовности. Я смотрел, как он ударил, смотрел, как он взорвался за секунду до того, как по холмам прокатился гром, почувствовал, как стелются волны раскаленного воздуха, почувствовал обратную тягу, когда огненный шар свернулся вверх, ощутил запах жженой пластмассы современных видов вооружения и пришел в себя.

Запах трав. Как внезапно изменился воздух за секунду до этого. В чем причина перемены? Я все осознал слишком поздно.

Две группы по трое. Отряды натренированных наемников, таких же, как те, которых я убил на голдфарме. Одна группа зашла снизу из-под террасы, другая из дома.

Как я сказал, они не просто захватили меня врасплох. И если бы нападающих было только двое, конечно, они ничего бы не добились, потому что именно двоих я убил, прежде чем меня усмирили.

Глава 16

В комнате без окон комбинация кенотоксинов, остаточного адреналина и слабеющего действия капсулы, принятой перед уходом из дома, вывернула стрелки внутренних часов Парка. Медленно считая про себя, раз, два, три, четыре, пять, как будто играя в прятки, Парк ждал, зарывшись лицом в ладони, пока не досчитает до такого числа, на котором кто-нибудь разрешит ему идти искать, и время от времени взглядывал на отцовские часы, но его догадки о том, сколько прошло минут, никогда не оправдывались.

Дверь открылась.

— Что ты там делал?

Парк перестал считать и поднял глаза на капитана Бартоломе.

Бартоломе посмотрел на прикрученный к стене кондиционер. Он приподнял и отпустил одну из вялых резиновых полосок на решетке.

— Эта штука так и не работает с тех пор, как ты здесь?

Парк отлепил от груди вымокшую от пота рубашку.

— Да.

Бартоломе выдвинул стул из-за стола, за которым сидел Парк.

— Говорил кому-нибудь?

— Сюда никто не заходил с тех пор, как я тут сижу.

Бартоломе положил на стол несколько листов бумаги.

— Я не об этом.

Парк поднял левую руку и дважды дернул ее в наручнике, который цеплял его за приваренное к столешнице стальное кольцо.

Бартоломе бросил на стол ключи.

— Говорил кому-нибудь?

Парк нашел тупорылый ключ от наручников и отстегнулся.

— Сколько времени?

Бартоломе сгреб ключи.

— Ты кому-нибудь говорил?

Парк потер запястья.

— Что говорил? Что кондиционер не работает? Я никого не видел. Кроме Хаундза. Он думает, я стукач.

— Хаас.

Бартоломе взял листок бумаги и перевернул его на обратную сторону; там была бледная фотография, распечатанная на принтере, в котором чернила на исходе.

— Офицер Хаас, вы говорили кому-нибудь?

Парк посмотрел на нечеткое изображение, увеличенный стоп-кадр с видеозаписи, сделанной в тайной комнате, на самого себя за столом, где он разговаривал с Кейджером.

Бартоломе снял темные очки; его глаза еще глубже ушли в глазницы с тех пор, как Парк видел их в последний раз.

— Ты кому-нибудь говорил?

Парк взял снимок. Чернила пропитали дешевую бумагу насквозь, и ее поверхность пошла рябью, искажая оба их лица.

— Я собирался вам сказать.

Бартоломе ладонью смахнул пот с лысой макушки.

— Что ты собирался мне сказать? Что, ты совсем сдурел?

— Нет.

Парк перевернул снимок так, чтобы он снова лег лицом к капитану.

Еще раньше, дожидаясь встречи на беговой дорожке, он организовал и подробно изложил все обстоятельства. Перечень фактов и подтверждающих данных, расположенных маркированным списком, со сносками на все то, что случилось за последние сорок восемь часов и в течение долгих часов наблюдения, записанных во время работы по «дреме». Он подготовился. Он попытался вспомнить эту крепко сбитую диаграмму логики, причин и следствий. Но она исчезла, испарилась со страниц из-за усталости и тревоги. В обрывках мыслей можно было прочесть только главный вывод.

Он положил палец на фотографию, указав на Кейджера:

— Это он.

Бартоломе взял еще одну распечатку из своих бумаг и показал Парку снимок Кейджера крупным планом.

— Я знаю, кто он. Все знают, кто он. В этом и смысл.

— Нет, не в этом.

Парк опять вспомнил отца. Вспомнил их разговоры, они всегда говорили как будто на разных языках. Или каким-то шифром, причем ни один не имел ключа, чтобы расшифровать тайное значение слов друг друга. Разговоры о том, почему он решил получить докторскую степень по философии, а не занялся политологией. Почему в Стэнфорде, а не в Гарварде. Почему пошел в полицию. Почему завел ребенка. При этом его отец нахмурил лоб; он поднял экземпляр «Вашингтон пост», который читал, и показал новости на первой полосе. «Завести ребенка, Паркер? Сейчас? Какой в этом может быть смысл?» И Парк больше не пытался объяснить.

Но теперь ему было нужно, чтобы его поняли.

Он накрыл фотографию Кейджера ладонью.

— Это он. Он этим занимается.

Бартоломе поглядел на него, прищурясь.

— Ты можешь пройти тест на наркотики?

Пот стекал по лбу Парка, каплями висел на бровях, жег глаза, и он заморгал.

— Что?

Бартоломе встал.

— Господи, Хаас. Из всех идиотских поступков, которые делают новички, ты решил запустить руку в собственный запас. Никто не ожидает от тебя, что на такой работе ты будешь ангелом, но нельзя же глотать дрянь, когда идешь на встречу.

Парк вытер пот с глаз.

— Я и не глотал. Я…

Бартоломе смотрел на отдушину кондиционера.

— Вранье.

— Капитан.

Он подошел к кондиционеру.

— Чертова хреновина.

Парк смотрел, как Бартоломе достает из кармана балисонг, раскрывает его. Он вспомнил, как его отец, бывало, заканчивал малоприятный разговор тем, что вдруг принимался за какое-то незначительное дело. После похорон матери, стоя в дальнем углу комнаты как можно ближе к двери, он видел, как сестра спросила отца, что он собирается делать с домом. Видел, как отец встает посреди разговора из любимого «ушастого» кресла, обитого зеленой кожей, подходит к стене и сует палец в выбоину от клюшки, оставшуюся еще с тех пор, когда Парк почти двадцать лет тому назад играл в хоккей на траве прямо в доме. «Давно пора было ее заделать», — сказал он. И пошел в садовый сарай за банкой шпатлевки и шпателем.