— У меня была «дрема», которую мне дал Афронзо.
Бартоломе встал с кровати.
— Да! И что это значит? Ты меня слушаешь? Они ее производят. Они сами делают эту штуку, Хаас. Ну разумеется, у него есть «дрема». Да у него эта «дрема», наверное, из задницы лезет. Он ей, наверное, срет. Ну и что? Что ты себе придумал? Что семейка Афронзо нелегально продает «дрему»? Распространяют свой собственный товар на черном рынке? Зачем? Чтобы подзаработать?
Парк молча стоял с чистой футболкой в руках.
Бартоломе кивнул.
— Ну да, так, что ли? Мотив, Хаас? У них нет никакого мотива продавать «дрему» нелегально. Что они с этого получат? Только ущерб для самого прибыльного источника дохода после нефти. Значит, у него с собой был флакон, и он обменял его на шабу? Что это даст тебе в суде против их адвокатов? Тяжбу лет на сто.
Он шагнул ближе к Парку.
— Нет. Ты получишь беспорядки. Ты получишь кровь на улицах. Если это попадет на желтые сайты, в «Развлечение сегодня» и «Зеваку», ты получишь только то, что целая куча народу погибнет. И почему? Потому что этот парень меняет лишние флаконы, которые производит его семейный бизнес, на наркоту? Видел, когда мы проехали по дороге к тебе, какой навели шухер, потому что какие-то то ли ополченцы, то ли повстанцы, то ли обыкновенные бандиты выстрелили по наблюдательному пункту? Это еще цветочки. Люди станут гибнуть тысячами. Из-за какой-то ерунды, которая просто ничего не значит.
Парк скрутил футболку в руках.
— Что они вам сказали?
Бартоломе скрестил руки на груди.
— Они пришли ко мне, показали те фотографии с тобой и Афронзо и спросили, какого хрена? Я им сказал, что не знаю, какого хрена. Они сказали, что у тебя есть какая-то вещь, которую им надо забрать, и спросили, чего им ждать от тебя в смысле сотрудничества. Я сказал, что от тебя им можно ждать настоящего геморроя.
Он опять посмотрел в окно.
Оба остались стоять там, где были.
Бартоломе оглянулся на Парка.
— И тогда они велели поместить тебя куда-нибудь в надежное место и постараться, чтобы ты держал язык за зубами. Примерно тогда же ты запросил встречу. Пришлось иметь дело с федералами, поэтому я послал Хаундза.
— Почему его?
Бартоломе взмахнул рукой.
— Потому что он старой закалки. Потому что ненавидит этих из Вашингтона. Потому что я был уверен, что федералы не могли его купить, чтобы отвезти тебя в аэропорт и отправить в Гуантанамо.
Парк посмотрел в ящик с черными футболками. Он купил их, когда Роуз заболела. Все свои старые выбросил. Оставил только черные. Так каждый день нужно было принимать на одно решение меньше.
Он достал одну футболку и натянул.
— Что теперь?
Бартоломе оглядел спальню.
— Теперь решать тебе. Если хочешь, можешь заниматься «дремой» и дальше. Крупными партиями. Настоящими. А не всякой чушью про заговоры. Или занимайся тем, что у тебя здесь, дома. Я слишком долго делал свою работу, чтобы теперь работать по-другому. Мне говорят, что искать, я нахожу ребят и отправляю их искать. Производить аресты. Я произвожу аресты. А у тебя жена. Ты занимался этим всего пару лет. Наступит время, тебе придется заниматься тем, что у тебя здесь дома, и никто тебе ничего не скажет. И мне нечего будет сказать тебе об этом. Тебе решать.
Парк смотрел на кровать. Может быть, если бы он выспался, он на все посмотрел бы по-другому? Может быть, усталость делает из него параноика? Современный рекорд мира по бодрствованию, еще до НСП, установил Рэнди Гарднер. Одиннадцать дней. Когда неспящие переваливают за одиннадцатый день, они называют это «побить Рэнди». Парк знал, что еще не побил Рэнди, но он не помнил, чтобы он еще когда-нибудь так же долго оставался без сна. А если он ляжет в кровать и выключит свет, что будет? Заснет ли он и найдет ли смысл, когда проснется? Или, оказавшись в темноте, он поймет, что сон покинул его так же, как и жену?
Он подумал о Клейнере.
Бартоломе снова смотрел в окно.
Парк подошел и посмотрел на жену.
— Мое дело — выполнять свою работу.
Бартоломе оглянулся на него, вынул очки из нагрудного кармана, заслонил глаза и направился к двери.
— Выспись, Хаас. Когда выспишься, все сразу обретет смысл.
Парк ждал, пока не услышал, как завелся капитанский «эксплорер» перед домом и уехал вниз по улице. Тогда он вышел из дома с переднего крыльца и отпер багажник «субару». Он отодвинул мешавшее барахло, аптечку и аварийный комплект, поднял коврик и открыл запаску. Сунул руку внутрь, достал диск Хайдо и свой дневник с красным корешком. Захлопнул багажник, вернулся в дом и разорвал конверт с личными вещами, который Бартоломе отдал ему на обратном пути; из него выпала флешка с копиями его рапортов.
Он достал из заднего кармана отцовские часы, застегнул их на запястье и посмотрел на время.
Выспится потом.
Глубокий ожог на всю толщину кожи, он же ожог третьей степени, — это когда эпидермис поражен полностью и частично поражен подкожный жировой слой и расположенная под ним фасция. Для такого ожога характерно обугливание кожи, образование некротической ткани черного цвета, поражение потовых желез и снижение чувства осязания. Воздействия температуры около 71 градусов Цельсия в течение одной секунды достаточно для возникновения такого ожога у взрослого человека.
Свинцовый припой требует температуры от 250 до 300 градусов Цельсия. Бессвинцовый припой требует от 350 до 400 градусов. Сказать наверняка, на какой припой был рассчитан паяльник, я не мог, но мне представлялось несомненным, что даже на своем минимальном значении он должен оставить след.
Более продолжительное прикосновение, скорее всего, пробуравит эпидермис, дерму, фасцию, мышцу и позволит человеку с инструментом в руке выжечь свои инициалы на моих костях, буде у него возникнет такое желание.
Какое счастье, что он еще только собирался прикоснуться ко мне паяльником. Однако это не значит, что паяльник уже не подействовал, когда его просто поднесли к коже на расстояние сантиметра. Он начал не с гениталий. Он хорошо знал свое дело и оставил себе место для развития. Вместо этого начал с участка нежной кожи у меня под коленями.
Для начала я сосредоточился на чучелах, стоявших у меня в комнате. Коллекция из трех работ художницы из Миннесоты, которая нашла себе средство выражения в виде «сбитых на дорогах и подобранных животных». Одна из работ представляла собой два освежеванных и выпотрошенных беличьих остова в таких позах, будто они танцуют джиттербаг. Другая — коровий глаз в банке с формалином. И третья — почти как живой черный кот с прикрепленными к его плечам раскрытыми крыльями дрозда.
Эти элементы моей апокалиптической коллекции порой служили мне барометрами человеческой натуры, измерявшими степень убийственного отвращения, с которым некоторые люди реагировали на эти предметы, стояли на полке книжного шкафа. Ни один из нагрянувших ко мне мужчин не удостоил их повторным взглядом. Однако они стоили того, чтобы посмотреть на них еще раз. В их создание было вложено великолепное мастерство. Танцующие белки и коровий глаз выставлялись в галерее, а крылатый кот делался на заказ, и я дожидался его больше года. Я попросил найти кота покрупнее, и художнице пришлось ждать, пока не попадется подходящий труп. В конце концов она спросила, может быть, мне подойдет пестрый кот, покрашенный в черный цвет. Главным образом меня интересовал размер, а подлинность окраса не имела никакого значения. Обхватом своих крыльев он скреплял весь книжный шкаф; все, что стояло на полках, замыкалось на нем. Чернокрылый кот в своем орлином гнезде из книг.