Я скрючился в темноте, там, где коридор поворачивал в гостиную, и подождал, пока человек в идеальной боевой форме не ударился пальцем ноги о полено, которое я оставил посреди пола. Он не споткнулся, только задержался, прежде чем двинуться дальше, и убрал палец от спускового крючка, застигнутый врасплох мелкой помехой. Благодаря этому секундному расслаблению он не выстрелил, корчась в спазме, когда я вонзил лезвие в его шею пониже левой челюстной кости, разрезал горло широким полумесяцем и оставил нож в ране.
Это был плохой прием. Если оставить лезвие, оно будет сдерживать кровотечение из раны. Не говоря уже о том, что ты отдаешь оружие в руки врага. Но это был рассчитанный риск. Его рана достаточно велика, чтобы кровотечение не остановилось, и я сомневался, что он в состоянии представлять для меня какую-либо угрозу, как бы хорошо он ни был вооружен.
Я вошел в гостиную, чем весьма изумил прикрывавшего, который только что видел, как его напарник вышел за угол в коридор. У него не было времени занять надлежащую позицию для прикрытия, за что он мог поблагодарить торопливость человека, истекавшего кровью на полу. Как он при такой плохой подготовке мог рассчитывать, что будет готов отразить атаку? Он не мог рассчитывать. И не был готов.
Еще раньше, положив полено, я вынул из кобуры на щиколотке свой «томкэт». И сейчас дважды выстрелил в человека, один раз в шею, другой в пах, в области, не защищенные бронежилетом.
Его напарник теперь издавал довольно громкие звуки. Умирать от потери крови — это значит захлебываться и задыхаться. Человек активно борется с неизбежным. Умирающий от потери крови очень похож на рыбу, которая бьется на суше. И посылает в воздух те же самые сигналы SOS. Плюс еще два выстрела, и шума более чем достаточно.
Я наклонился, чтобы вынуть резинового утенка из своего мокасина, куда его положила Омаха, когда играла с ними до этого, спрятался за креслом-качалкой и сориентировался в сторону кухни, ожидая звука шагов, которые скажут мне, что человек, прикрывающий тыл, входит в заднюю дверь.
Я сделаю превосходный выстрел, который будет еще превосходнее, если мне удастся хоть чуть-чуть отвлечь человека, бросив резинового утенка, который с писком запрыгает по полу. Я был хладнокровен и готов. Лишь бы только человек, прикрывавший тыл, не заметил меня во дворе, не пошел за мной вокруг дома, не увидел, как я влезаю в окно, не влез следом и не догнал меня, войдя через хорошо смазанную дверь.
Правда, его посредственная натура проявилась в том, что он не предупредил напарников по радио об угрозе на их фланге; но все же он застиг меня совершенно врасплох, и раздавшийся сзади выстрел заставил меня дернуться вверх и обернуться.
Услышав стрельбу у себя в доме, совсем рядом с его семьей, Парк пренебрег данным ему указанием и вышел из спальни. Он открыл дверь и появился в тот момент, когда на противоположном конце коридора из комнаты его дочери показался человек с сильно укороченным автоматом, в котором спусковой механизм был расположен перед магазином. Человек двигался молча, прижав приклад автомата к плечу пониже мочки правого уха, и целился в обрезанную трубку интегрального лазерного прицела. Полностью сосредоточенный на том, что находилось за открытой дверью в гостиную, человек не заметил Парка.
За спиной Парка были жена и дочь, которые лежали на полу гардеробной в спальне, где он их оставил. Дверь и единственная стена едва ли уменьшили бы скорость пуль, выпущенных из такого оружия, которое имел при себе человек. И Парк не мог быть уверен, что он не успеет развернуться и выстрелить при первом же звуке. Шальная пуля может угодить куда угодно, в кого угодно. И все равно у Парка было достаточно возможностей для того, чтобы вжаться в стену, заявить, что он полицейский, и приказать человеку бросить оружие.
Но Парк ничего этого не подумал. Ему даже не пришло в голову попытаться разоружить и арестовать человека. Ему не пришло в голову, насколько рискованно это было. Он не имел никакой возможности подумать ни о чем таком. То, что он сделал, он сделал не думая.
Потому что Паркер Хаас вышел из спальни и увидел, что из комнаты его дочери выходит человек и в руках у этого человека оружие. Пистолет Парка выстрелил, отдал назад, Парк выровнял его и снова прицелился, но лица человека там уже не было. Парк прицелился ниже и пошел вперед по коридору вдоль самой стены, опуская пистолет все ниже с каждым шагом, пока не оказался над человеком, и, выставив пистолет почти вертикально вниз, еще дважды спустил курок.
Я еще не забрал «тавор» у человека, которому выстрелил в шею, но у меня в руке оставался «томкэт». Когда Парк возник в дверях коридора и выстрелил в мертвеца, я поступил самым естественным образом и взял его на мушку.
Парк до этого никогда не убивал. При аресте ему доводилось избивать подозреваемых, но до сих пор он разряжал пистолет только в бумажную мишень.
Я знал это наверняка. Знал, потому что он встал над мертвецом и поднял глаза, нашел меня в позе дуэлянта, с расставленными для устойчивости ногами, с выпрямленной от плеча рукой, маленький пистолет нацелен ему в голову, и сказал:
— Я еще никого не убивал.
Насколько мне известно, мне еще никто не спасал жизнь. Да, анонимный бюрократ много лет назад прекратил пытки надо мной, не дал мне погибнуть, но поверьте мне, это не то же самое, что застрелить человека, который собирался застрелить тебя.
Свой немалый возраст я заработал беспощадностью. Да, у меня были моральные принципы, но мои личные и довольно своеобразные. Мне не случалось еще лишаться ночного сна из-за того, что я кого-то убил или покалечил. По правде говоря, дело было не столько в морали, сколько в эстетике. Кого, как и когда я убил — все это были элементы композиции моей жизни. Мелодия и гармония. Один главный лейтмотив — лови момент. Своя собственная красота.
Меня больше не волновало, что Парк, может быть, передал диск Афронзо. Их допрос и нападение показали, что дело в другом. Диск где-то рядом, я был уверен. Найти его будет нетрудно. В таком случае не было причины убивать юношу, прежде чем он оправится от шока и снова станет представлять собой вооруженную угрозу.
Ясность в таких делах бесценна.
Мой палец лежал на спусковом крючке. Омаха плакала. Минута, наполненная диссонансом.
Я опустил пистолет и в этой крайней точке жизни позволил себе удовольствие узнать, что происходит.
— Полицейский Хаас, на кого вы работаете?
Парк посмотрел на свой пистолет.
— На полицейский департамент Лос-Анджелеса.
Он опять посмотрел на меня.
— Я полицейский.
Правда этих слов была такая простая и неприкрытая, не прикрашенная обманом, что я чуть не засмеялся.
— Да уж, это точно.
Парк увидел другие трупы.
— Зачем вы привели их сюда?
Я поднял руку отрицающим жестом:
— Нет, это не мои. Моих я убил раньше. Этих послали за вами. И за вашей семьей.