“Наверное, он заболел и ушел умирать”, – решила Марина. На следующий день Максиму сделали прививку от бешенства.

Через три недели кот, испуганный и исхудавший, благополучно добрался до их старого дома на Таганской. Еще с месяц он жил на помойке, куда какая-то сердобольная тетушка ежедневно приносила молоко в металлической крышечке и мелко нарезанные сосиски. А когда наступили холода, сердобольная тетушка взяла Федю к себе и назвала его Марусей.

Он умер через десять лет – спокойно, от старости.

ДВЕНАДЦАТЬ

– У вас неблагополучная семья? – спросила Елена Геннадьевна, вежливо прикрывая пухлой ладошкой зевок.

– В каком смысле?

– В смысле – неполная? – задушевным голосом пояснила Елена Геннадьевна и придала своим мутно-голубым коровьим глазам, упиравшимся в бифокальные стекла, еще более вопросительное выражение.

– А при чем тут?.. – мрачно сказала Марина.

– Ну, я прослеживаю некоторую связь. – Елена Геннадьевна скрестила сметанно-белые, усеянные браслетами и пигментными пятнами руки на груди и явно приготовилась к долгой доверительной беседе. – У вашего мальчика имеют место нарушения психики. Это действительно очень серьезно.

Елена Геннадьевна была школьным психологом.

– Какие нарушения?

– Отсутствие внимания, неспособность сконцентрироваться, нарушения памяти, сонливость… – Елена Геннадьевна сняла очки и принялась остервенело, с громким чавкающим звуком тереть руками глаза, – на уроках мальчик не может сосредоточиться…

Марина молчала.

– …У мальчика плохая успеваемость, мальчик… – Елена Геннадьевна на секунду застыла, вдохновенно подыскивая какой-нибудь еще более удачный синоним, – не проявляет к занятиям интереса.

– Понятно, – сказала Марина.

– Понятно? – изумилась Елена Геннадьевна и перестала выковыривать из глазниц их скользкое содержимое. – А больше вы мне ничего не хотите сказать?

– Что, например?

– Например… то, что у двенадцатилетнего мальчика совершенно нету друзей, вас не удивляет? – Елена Геннадьевна аккуратно вставила очки обратно, в красную лоснящуюся ямку на переносице.

– Максим очень дружит с сестрой – и ему этого вполне достаточно.

– Простите, но я почему-то не вижу между ними большой близости.

– Просто они учатся в параллельных классах – вот вы и не видите. Мне пора, – устало сказала Марина.

– И что, вы совсем не замечали в поведении сына каких-нибудь странностей за последние… э-э… два года? – не сдавалась Елена Геннадьевна.

“Странностей, – грустно подумала Марина, – сколько угодно “странностей”. Не тебе же о них рассказывать, безмозглая ты лягушка”.

– Не замечала.

Марина поднялась.

– И между прочим, его ужасающая физическая форма, – школьный психолог вдруг резко привстала и совершила в сторону удаляющейся родительницы странное движение рукой – словно собиралась ухватить ее за подол пальто, но в последний момент передумала, – это не просто обмен веществ… У человека все взаимосвязано, да! – и психика… и душа…

Марина осторожно прикрыла за собой дверь.

“…И тело – да – и тело – да – и тело”, – застучало у нее в голове в такт шагам.

* * *

Когда же все это началось? Действительно два года назад? Три?

Чем больше она об этом думала, тем больше ей казалось, что не два и даже не три, а четыре года назад, после той злополучной, растянувшейся на месяц болезни, – уже тогда что-то нарушилось и в душе, и в теле ее сына.

Сначала совсем немного… Сначала в нем просто появилась какая-то задумчивость, отрешенность, что ли. Он практически перестал гулять. Приходил из школы и сидел все время дома, рисовал, писал что-то в своей тетрадочке. Иногда – все реже и реже – за ним заходили мальчики из соседних домов, с которыми он раньше дружил. Были веселые, запыхавшиеся. Нетерпеливо давили грязными пальцами на кнопку звонка. Приносили с собой новенький, хрустящей бежевой кожей обтянутый мяч. Говорили:

– Здрасте, тетя Марина! А вот можно, Макс с нами погуляет?

– Конечно, можно, если он захочет.

Но он не хотел. По-взрослому вежливо и уверенно отказывался, фальшиво улыбался. Настороженно ждал, когда за ними закроется дверь.

На их девятый день рождения гости пришли только к Вике. Максим отказался сидеть с ними за праздничным столом, унес свою долю угощения в детскую и весь вечер провел там один.

Потом… Что было потом? Когда все стало действительно очень серьезно? Когда ему было десять?

ДЕСЯТЬ

Когда ему было десять (он тогда учился в четвертом классе), Марину вызвала в школу классная руководительница. Она сказала, что Максим регулярно отнимает и съедает завтраки своего одноклассника Леши Гвоздева (Марина как-то видела его – щуплого болезненного мальчика с нежно-голубыми венками, просвечивающими сквозь кожу лица) – глазированные сырки и булочки с маслом, которые тот приносит с собой из дому. Это стало известно только вчера – какая-то девочка увидела и пожаловалась. Сам Гвоздев не решался рассказать об этом ни учителям, ни родителям: Максим обещал, что, если что-нибудь выяснится, он задушит его и зароет в лесу.

– Зароет в… лесу? – тихо переспросила Марина.

– Вот именно. В лесу, – с непроницаемым лицом повторила классная руководительница. – Хотите знать, что было потом?

Марина попыталась представить себе Максима, обеими руками сжимающего тонкую цыплячью шею Леши Гвоздева. Вылезающие из орбит, налившиеся кровью глаза Леши Гвоздева, ужас на посиневшем лице…

– Потом я попросила вашего сына остаться после уроков и спросила его, как же можно так поступать. Знаете, что он ответил?

Марина отрицательно покачала головой.

– Он ответил: “Мне все можно”. – “Это почему?” – поинтересовалась я. И он мне сказал – знаете, что он мне сказал?

– Что?

– Он сказал: “Мне все можно, потому что я королева”.

– Королева? – изумилась Марина. – Может быть, все же король?

– Нет. Королева. – Классная руководительница посмотрела на нее, как на душевнобольную. – А вы думаете, если бы он сказал “король”, это бы все прояснило?

Потом, когда Марина, нервно расхаживая по комнате и периодически срываясь на крик, спрашивала сына, что все это значит (“Разве я тебя мало кормлю?”, “Может, Леша тебя чем-то обидел?”, “Ты действительно грозился его задушить?”, “И что за королева? Ты слышишь меня, при чем здесь королева?”), он только молчал. Угрюмо глядел в пол и молчал – как всегда молчат дети, когда они напуганы или не знают, как оправдываться; возможно, им кажется, что молчание делает их невидимыми, несуществующими…