Но они сохранили связь. И когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Обезболивающий, для рожениц.

…После войны Грета Раух и Мартин Линц готовились принять общую смерть. За месяц до начала Нюрнбергского процесса оба они получили текст обвинительного заключения. Внизу американцы оставили свободное место. Чтобы обвиняемые могли оставить там свой комментарий.

На том месте, где Рудольф Гесс написал «Я ни о чем не жалею», на том месте, где Геринг написал «Победитель — всегда судья, а побеждённый — обвиняемый», на том свободном, специально оставленном для комментария месте Мартин Линц приказал Грете написать «У меня был лишь один способ сражаться с нацистскими чудовищами — притворяться одним из них». Сам же он написал: «Вам не остановить детей Люцифера. В следующей войне победа будет за нами».

В сорок шестом, После Нюрнбергского процесса, Грета Раух готовилась принять общую смерть с Мартином Линцем. Но Грета была оправдана. Мартин Линц — ее командир и возлюбленный, Мартин Линц — отец их голубоглазой малышки, Мартин Линц — отец матери, обергруппенфюрер Линц принял свою смерть в одиночестве.

Он умер не так, как предписали ему победители. Не в душном спортзале Нюрнбергской тюрьмы, пропахшем звериным потом американских тюремщиков, где в ночь на 16 октября детей Люцифера вели по тринадцати деревянным ступеням и вздергивали на трех черных виселицах… Он умер за сутки до этого в своей камере — спокойно и тихо. Тюремный врач так и не смог понять, что вызвало смерть.

Но мы понимаем. Мартин Линц сам вызвал к себе свою смерть — вызвал, как вызывают такси или веселую девочку на ночь, вызвал так, как хозяин вызывает слугу. Мы знаем: он лег на холодный пол, на спину, и плотно закрыл глаза, чтобы больше их никогда не открыть. Он выдохнул воздух из легких — весь без остатка, чтобы больше никогда не вдыхать, — и прислушался к биению сердца. Его наставник в обществе «Врил» умел исполнять двухчастное упражнение «Тишина и шумный поток»: полностью расслаблять сердечную мышцу и затем снова заставлять ее сокращаться, гоня кровь по венам, — а обергруппенфюрер Линц не зря был одним из лучших учеников. Он знал, что вторая часть упражнения не всегда обязательна. Знал, что порой достаточно «тишины».

Он дождался, когда его сердце в последний раз толкнет к ногам густеющую горячую кровь, и еще три-четыре минуты оставался внутри, борясь с собственным телом, с собственным теплом и с собственной жизнью. Это была его последняя битва. Когда она завершилась, когда пришел окончательный холод, он оставил свое тело рычащим от злости тюремщикам и отправился в Сумеречную Долину.

Мы знаем, почему он выбрал такую смерть. Лишь павшие в битве воины обретут власть и силу. Извивающимся на виселице пленникам никогда не править Полой Землей.

Мы знаем, как принял свою смерть Мартин Линц.

Если нам не повезет в нашей войне, если нам не оставят выбора наши враги, если мы будем заперты и безоружны, мы должны будем поступить точно так же. Ведь не зря же нас обучили упражнению «Тишина и шумный поток».

Ведь не зря же мы были лучшими учениками.

3

ЗИНА

— …Не было никакого туннеля. И не было никакого света в конце. Там было серо — так серо, как не бывает серо даже в самую пасмурную погоду, так серо, как бывает только в предрассветном, тяжелом и очень глубоком сне… Сначала мне показалось, что не было вообще ничего. Серая пустота — ав ней какое-то жужжание, наподобие шмелиного, что ли. И еще это чувство — такое знакомое чувство, как будто ты забыл что-то важное, что-то решающее, что-то, без чего ты не сможешь жить дальше… Потом желание вспомнить сменилось просто тоской — тоской по чему-то, что было мне дорого, дороже всего. Тоской по чему-то, что у меня отобрали и о чем я забыла. Потом прошла и тоска — осталась только жужжащая пустота, она убаюкивала, она разрешала не помнить и не чувствовать боль, она приглашала к себе, в себя, она позволяла с ней слиться, стать никем, стать вибрирующей пустотой и исчезнуть….

И вот тогда я впервые услышала голос. Голос ангела, как я его потом назвала. Как мы все его потом называли… Этот голос рождался словно внутри меня, но в то же время звучал и снаружи. Он доносился со всех сторон сразу и ниоткуда конкретно. Этот голос…Его обладатель казался спокойным и почти нежным — но равнодушным и безапелляционным, как опытный врач.

Первым делом он напомнил мне то, что я никак не могла вспомнить сама.

— Вы умерли, — сказал он. — Вас казнили, а после сожгли на ритуальном костре. Когда спадет пелена, я укажу вам путь в Сумеречную Долину.

Ни любви, ни сомнений, ни злости. Лишь участливое безразличие. Лишь готовность направить, поправить, выполнить долг.

В тот момент я решила, что ко мне обращается ангел… Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки. Всегда проще подчиняться тому, кто умеет летать, а не тому, кто копошится во тьме. Проще верить, что у него есть большие белые крылья. А темно тебе лишь потому, что они заслоняют солнечный свет…

Пелена — какое дьявольски точное слово. Когда спала пелена, я увидела их, остальных. Валю, Леню, Марата. Они сидели в пыли…

Мы все сидели в пыли среди каких-то полуразрушенных промышленных зданий, заброшенных больничных строений и грязно-белых обветшавших НИИ. Огромные насекомые — наподобие увеличенных в сотни раз комаров и жуков — хрустко ползали среди, щебенки и беспорядочных груд стекла и камней.

У ребят был какой-то потерянный, сонный вид.

— Это… что?.. — произнес Валя монотонно и тихо.

А потом поднес руку к шее и сказал еще:

— У меня болит горло. Мне жарко.

— Разве вы не слышали голос? — спросила я. — Этот голос… Он сказал, что мы умерли. И что он укажет нам путь.

Нет, они не слышали голос. Никто из них. Я единственная могла его слышать. И еще я единственная не чувствовала ни боли, ни жара. В тот момент я решила, что это мой дар. Благодать.

— Вы сейчас на границе, — сказал голос. — Вам пора отправляться в Сумеречную Долину. Передай мои слова остальным, моя девочка. Выполняй.

И я выполнила. Я все передала слово в слово.

— Слушай, Зина, — заныл в ответ Валя. — А мы что же, в аду? Почему нам так жарко? Почему нам так жарко и больно? Ты спроси у него… Пусть он скажет…

И я спросила.

— Это просто фантомные боли, — ответил голос. — Воспоминания тела. Очень скоро это пройдет. Скоро все пройдет. А теперь, моя девочка, надо сосредоточиться на поиске башни.

— Мы не видим никакой башни.

— Постарайтесь увидеть. Это может быть собственно башня или что-то… вроде того. Дворец. Или высотный дом. От него, возможно, исходит вибрация… Или какие-нибудь странные звуки. Или отсветы. Или что-то еще.