— Амиго, — шепчу я. — Плыви отсюда, Амиго…
Он не слушается. Он подплывает ко мне и выныривает. Старуха почему-то отходит на шаг.
Амиго в крови. Из его левого бока торчит рукоятка катаны. Он разворачивается так, чтобы вложить мне ее прямо в руку. Он говорит мне беззвучно:
— Бери.
В этот момент мне, наконец, удается поймать юркую и блескучую, ускользнувшую от меня минутой ранее, мысль. Про его сон.
Это просто сон, и мне просто нужно проснуться. У меня есть проверенный метод. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную вещь — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…
Я берусь за рукоятку катаны, торчащую из тела Амиго. Я знаю, где сейчас лежит эта катана. Под кроватью. В комнате, где я сплю.
Я тяну, аккуратно, чтобы не причинить ему боль. Даже во сне мне не хотелось бы обидеть Амиго….
— Он умрет, — каркает в соленый воздух Старуха. — У него меч в сердце. Если ты выдернешь меч, он умрет.
этим оружием поражали демонов, духов и оборотней…
— Он уже умер, — говорю я Старухе. — А ты мне всего лини, снишься.
Я дергаю изо всех сил. Я зажмуриваюсь. Я вцепляюсь в мой трос…
…Когда я открываю глаза, я по-прежнему здесь. По пояс в воде. С катаной в руке.
Амиго нет. Море спокойное и синее-синее… Я не зову его, Я вдруг очень хорошо понимаю, что Амиго нет больше нигде. Никогда.
Я выхожу из воды, волоча за собой катану. Старуха карабкается по лестнице вверх. Семьсот восемьдесят восемь ступенек. …Данилов лежит на красных камнях лицом вниз.
мы мирный народ
Вытянувшись по струнке, как оловянный солдатик.
к оружию, дочь моя
Я не подхожу к нему. Я иду дальше. За ней. По лестнице.
этим оружием поражали демонов, духов и оборотней…
Семьсот восемьдесят восемь ступенек.
Мы вдруг меняемся ролями. Я преследую. Она убегает. Она бежит к монастырю. Я говорю себе:
это лишь сон
И монастырь исчезает.
Она бежит к белому зданию интерната «Надежда».
это сон
Интернат мирно тает в пространстве.
Я чувствую радость. Я чувствую себя карающей дланью. Древнегреческой богиней войны. Это сон. Я весело уничтожаю весь мир. Море и скалы, белое полуденное солнце и небо. Я не оставлю здесь камня на камне. Я ничего и никого не оставлю.
Я слышу, как стучит мое сердце. Неровно и громко. С перебоями. Захлебываясь радостной кровью.
…Она по-прежнему здесь. В моей пустоте. В моем сне, лишенном формы и смысла.
— Отпусти, — говорит она в пустоту. — Я опять ничего не вижу.
— Ничего и нет, — отвечаю я.
Она говорит:
— Успокойся. Твое сердце бьется слишком неровно.
— Тебя заботит мое здоровье?
— Пульс, — говорит она одними губами. — Ритм ударов. У твоего сна сейчас ритм твоего сердца.
— Ну и что?
— Я не могу выбраться. Мне нужен момент тишины.
Я смеюсь. Я чувствую грохот крови в ушах. Я слышу грохот войны.
Я поднимаю свой меч:
— Сейчас помогу тебе выбраться. Мне не нужны пленные. Никаких пленных на этой войне. Только победа.
Она смотрит на змеистый клинок. Слепыми глазами. В уголках ее рта белеют какие-то засохшие пятна.
— Я слепая, — шепчет она с каким-то почти восторгом. — Ты убьешь слепую старуху?
Вместо ответа я наношу резкий удар мечом. Почему-то я знаю, как это делается. Чувствую это движение. Замах — удар. Вжик вжик. Косая линия смерти…
Только во сне можно так легко убивать. И так наслаждаться убийством… Я стою с окровавленной катаной в руках. Я знаю, такая же, но без крови, лежит у меня под кроватью. В комнате, где я сплю.
Прежде чем проснуться, я позволяю себе маленькую шалость. Я беру ее голову за седой конский хвост — и швыряю туда, где в начале моего сна было море.
НИКА
Я просыпаюсь под бешеный стук своего сердца. Почти просыпаюсь. На границе правды и лжи, на границе света и тени, на корточках рядом с моей кроватью кто-то сидит. Вполоборота ко мне. Вроде бы девочка: успеваю заметить пшеничную прядь и тонкие детские ноги.
Потом она исчезает.
Не растворяется в воздухе, как привидение. Не тает, как дым. Не лопается снопом ослепительных искр. Просто она была — а теперь ее уже нету. Как будто бы незаметно сменился кадр. Монтажная склейка между сном и реальностью.
Я вылезаю из кровати и сажусь на корточки. На то место, где только что сидела она. Зачем-то я шарю рукой под кроватью и вынимаю катану в плотном темном чехле. Сумасшедшая мысль — мне хочется проверить, нет ли на ней старухиной крови… Темный, дымчато-серый клинок совершенно чист. Его сталь похожа на бархатную змеиную шкурку… На эту шкурку, примерно в центре клинка, налеплен розовый бумажный квадратик. Из тех, на которых пишут «суп на плите» и приклеивают на дверь холодильника.
На этом квадратике написано нечто другое.
Примирение сегодня после заката. Я буду ждать на границе.
И.
Круглый, старательный почерк. Я уже видела такой в дневнике, который на две трети сгорел… Такой или просто очень похожий.
Но прямо сейчас я не готова об этом думать.
Душ.
Сначала душ, потом яичница, потом кофе, потом уже все остальное. Мне нужно смыть соленую пленку, которую оставила на мне эта ночь. Мне нужно встретить новый день так, как это делают обычные люди, а не победители слепых седых демонов. Горячая пища. Как говорила героиня одной странной книжки, очень важно готовить себе горячую пищу, если не хочешь лишиться рассудка и чувства собственного достоинства. Она была наполовину гренландка, эта героиня. Помимо чувства собственного достоинства у нее было еще чувство снега и одиночества. Она могла рассказать человеку историю его жизни по форме кристалликов, запорошивших воротник его шубы, или по рисунку, оставленному подошвами его кожаных сапог в грязном сугробе. Она могла отказаться от тепла и мужчины и вместо этого посвятить себя поиску убийц чужого эскимосского мальчика, изучая чужие секретные документы и чужие путаные следы, вмерзшие в датский лед. Вероятно, внутри нее жил какой-нибудь эскимосский демон мщения и вечного холода… И все же она каждый день принимала горячий душ и готовила себе завтрак.