— Ты же можешь меня защитить, правда?
На потолке была трещина, змеившаяся из угла прямо к одиноко висящей в центре лампочке. Когда-то на ее месте была люстра, хорошая, чешская, а потом в ней что-то сломалось. Починить оказалось некому. Люстру пришлось снять.
Лампочка тоже была не ахти, слабая, шестидесятиваттная, но ей больше и не требовалось. По вечерам, когда еще работал старый телевизор, она пялилась в экран. А когда ящик сломался, смотрела в окно. Какие еще развлечения на пенсии? Никаких.
По осени из окон, затыканных ватой, навечно забитых гвоздями, немилосердно дуло. Опасаясь сквозняков, Степанида перестала подходить к окнам, сосредоточив все внимание на соседях, которых ненавидела всю жизнь. С годами это жгучее чувство только обострялось.
Соседку сверху ненавидела особенно сильно.
Осень, холодная, стылая, все время путала ее планы. Это всегда происходило так внезапно, что Степанида не успевала перестроиться. Летом она просыпалась около четырех утра, долго лежала, разглядывая трещину, которая проступала из мрака, наливаясь чернотой на желтоватом, давно не беленном потолке. А как его побелить, если до него не достать? Раньше, еще при Сталине, строили на совесть. Потолки были трехметровыми, комнаты громадными, не то что сейчас.
Осенью утро приходило поздно, окна оставались темными. Потому из дома Стеша, кутаясь в ветхий плащ и три платка, выходила около девяти, отправляясь на охоту за бутылками и картонными коробками, которые сдавала в утиль. Выходило с этого приработка не то чтобы много, но вместе с пенсией хватало. Главное встать пораньше, пока конкуренты не расхватали ночной улов, разбросанный у магазинных урн. Правда, осенью конкуренты на промысел тоже не торопились, но и улов был не в пример жиже. Кто будет пить пиво в такую холодину? А вот коробки расхватывали, увозили на дачи и в частный сектор, топили печи или сдавали на макулатуру.
Соседи, повинуясь сигналам будильников, уже вставали, начинали носиться по потолку, включали телевизоры, шумели водой в трубах, а из щелей доносился пьянящий аромат жареной картошки, кофе и пирогов. Степаниде на вкусное денег хватало редко, оттого окружающих она ненавидела еще больше.
Одеяло было старенькое, с дырой посередине и оторванным углом. Иногда во сне Стеша попадала в дыру коленом. Несмотря на то, что отопление уже дали, в ее угловой квартире все равно было прохладно. Соседи, сволочи, понаставили себе пластиковых окон, а она так и живет со старыми, в щели можно пальцы засунуть. Старушка пыталась утеплять их замазкой и даже пластилином, найденным на помойке, но это не помогало. Корчась под одеялом, пенсионерка смотрела в потолок, ожидая, когда трещина покажется из мрака.
Соседи, сволочи и гады, готовились к выходу из дома. Она натянула одеяло на голову, прислушиваясь к топоту сверху. Наконец. Кто-то бахнул дверью. По лестнице покатился дробный топот. А потом женский голос истерически завизжал:
— А-а-а-а!!! Помогите!!! Уби-и-и-и-или-и-и-и!!! Иру убили-и-и-ли!
Мерить шагами вестибюль, набитый страдающими людьми, было невозможно, но, несмотря на раннее утро, присесть уже некуда. В первые минуты она не подумала о том, что ждать, возможно, придется очень долго, оттого и не застолбила место. А сейчас было слишком поздно. Вот и металась из угла в угол, пересекая небольшое помещение по диагонали, словно ледокол, и цокот каблуков гулко отдавался под высоким, тускло освещенным потолком. Одна лампа дневного света, вытянутая белая колбаса, периодически моргала, как в дурацких триллерах, заставляя вздрагивать и озираться по сторонам.
Внутрь ее, разумеется, не пустили. Это только в идиотских сериалах в операционную бросаются безутешные родственники, требующие непременного присутствия на операции, хватают врачей за руки и молят спасти жизнь с непременной истерикой. В действительности паникеров отсекают довольно скоро, и даже в коридорчике не всегда дают посидеть, разве что ситуация критическая. То, что ее не пустили внутрь, говорило как раз об обратном — ситуация не критическая. Серьезная, конечно, но ничего страшного…
Покурить бы.
Она боязливо оглянулась на дверь и пошарила в кармане. Сигареты нашлись — видимо, машинально сунула их вместе с кошельком. Но выйти на улицу не решилась. Вдруг именно в этот момент ее позовут?
Дверь распахнулась.
Она моментально сунула сигареты обратно и напряглась, готовая к рывку, как вышколенная гончая, но тут же разочарованно опустила плечи. Из дверей вышла какая-то девчонка, в синем халате, косынке, из-под которой торчала крашенная в черный треугольная челка. Глаза были густо подведены, а из носа торчал не то гвоздь, не то булавка. В руках она держала швабру и ведро с водой. Не говоря ни слова, девчонка стала мыть пол, усердно размазывая грязь по бетону.
Она стиснула зубы и, сунув руки в карманы, отошла к дверям, не в силах выносить влажное чавканье, сопровождаемое потусторонним мерцаньем белесой лампы. Сколько таких, как она, стояли тут, ждали, надеясь и пугаясь каждого звука? Не сосчитать. Сама атмосфера вокруг угнетала, заставляя думать только о плохом.
Шлеп-шлеп. Грязная тряпка, атмосфера мертвецкой, тихо переговаривающиеся родственники, и мысли, мысли…
В прошлый раз все было совсем не так. Страшно было другим, а она, ослепленная болью, просто плыла в тумане наркоза. Единственное, что роднило с прошлым, — ощущение той же беспомощности, придавившее к земле каменной плитой.
От вязкой июльской духоты некуда было деться, несмотря на открытые окна, в которые стайками и одиночными мухами залетал тополиный пух — напасть, от которой не удавалось избавиться никакими силами. Закрыть окна — значило задохнуться. Приходилось терпеть, поминутно откашливаясь, поскольку этот коварный лазутчик имел обыкновение попадать в рот и нос в самый ответственный момент, вроде арабеска. И девушки и парни возмущенно чихали, отфыркивались, вытирали липкий пот и думали о чем угодно, только не о постановке «Жизели».
— И раз, и два, и три, — хрипловатым тенорком командовал Борис Ильич, бил в ладоши, зорко наблюдая за труппой. — Плие! И сложились пополам! И раз, и два, и три! Женя, Женя, рука через первую позицию! Через первую, я сказал! Что ты согнулся? Что ты согнулся?! Спрячь свой позвоночник в трусы и держи там, бестолочь!
Несчастный Женя, на которого обрушивался шквал гнева балетмейстера, сопел, раздувал щеки, но выпрямлял спину. Ирина, сосредоточенно наблюдая за своим отражением в зеркале, на окрики внимания старалась не обращать. Не до того. На репетициях она занималась с полной отдачей, хотя некоторые, пользуясь тем, что Борис Ильич отворачивался, начинали работать в «полноги».
— Девочки, все помним, что делаем? — надрывался балетмейстер. — Тогда начали. И раз, и два, и три! Пируэт, рон де жамб и флик-фляк половинку… Остались, остались на левой ноге!
Она старалась, придавая своим движениям как можно больше изящества, не обращая внимания на ноющую боль в спине, что преследовала ее уже пару недель. Не могла позволить себе расслабиться, хотя по ночам, когда не было сил даже повернуться на другой бок, мечтала о том, что вырвется из этой бешеной гонки, в которой разочаровалась много лет назад.