Гущин нажал кнопку домофона.
— Кто? — спросил старческий голос.
— Полиция. Полковник Гущин, я вам вчера звонил.
Дверь подъезда открыли.
На шестом этаже, где остановился лифт, дверь квартиры тоже приоткрыта на цепочку — их изучали еще на подступах.
— Покажите удостоверение. Кто это с вами?
— Моя коллега, капитан Петровская.
— Пусть тоже покажет удостоверение.
Катя показала.
Дверь открылась — в прихожей две женщины: старуха в спортивном костюме и пожилая, очень полная женщина в махровом халате с… пистолетом в руке.
Полковник Гущин на пистолет в руках пожилой дамы отреагировал странно.
— Если используете в квартире, в любом замкнутом пространстве, надо окна открывать настежь, — сказал он спокойно. — Газовый и довольно мощный. Если сработает, потом хоть вон из квартиры беги. А племянница ваша Ася бегать не может.
— Проходите в комнату, извините, — ответила так же спокойно, с редким достоинством, женщина. — Это просто меры предосторожности. Насчет пистолета я внимательно читала инструкцию. Умею пользоваться. Мы все умеем. Ася, это из полиции по вчерашнему звонку, не бойся, голубка!
Квартира — самая обычная «трешка» со смежными двумя комнатами и третьей, маленькой, примыкающей к крохотной кухне. Они прошли в дальнюю, смежную, комнату — «спальню», по сути превращенную в больничную палату.
Всюду прибиты скобы — к стене и даже к деревянному комоду. У комода нет зеркала, оно убрано, вместо этого на его месте картина — репродукция, в раме. Пейзаж на картине — солнечный сосновый лес.
У стены узкая кровать опять же больничного вида. Столик, уставленный лекарствами и кресло. Больше никакой мебели. Свободное пространство.
В кресле у окна с задернутыми шторами сидела худенькая девушка в серых фланелевых брюках, носках и серой кенгурушке. Длинные отросшие волосы — густые и темные. В комнате из-за штор сумрачно. Катя пригляделась, и… та холодная волна страха, нет, не страха, ужаса, нахлынула…
Худое, почти прозрачное лицо, такое юное, с тонкими чертами.
И уродливые, сморщенные, как сухие осенние листья, веки, прикрывающие пустые запавшие глазницы.
Пластические хирурги и офтальмологи сделали все возможное, но уродство… его нельзя уже спрятать никак.
Эти сморщенные веки, эти ужасные шрамы вокруг глаз, оставленные лезвием ножа.
Катя смотрела на третью жертву Майского убийцы — слепую, искалеченную. Она чувствовала панический страх.
Как и там, в том жутком доме в Котельниках…
Страх… ужас, перед тем, что может сотворить один человек с другим человеком.
Но вместе с ужасом, почти паникой, росло и крепло внутри Кати и другое чувство — ненависть. Она ненавидела Майского убийцу. Кто бы он ни был — тот или другой, больной или здоровый, она ненавидела его. И никогда, никогда не простила бы… Никогда.
Вот что значит увидеть все происшедшее глазами жертвы… Только у третьей жертвы нет глаз…
— Ася, здравствуйте, я полковник Гущин, помните меня?
— Да, помню, вы его поймали. А потом приезжали ко мне, — сказала Ася. — А кто еще с вами? Я слышу.
— Это моя коллега, капитан Петровская. Ася, простите нас за вторжение, как вы себя чувствуете?
— Нормально. А что вам нужно от меня? Вам ведь что-то нужно, я слышу.
Катя смотрела на слепую — вот, она уже научилась «видеть» при помощи слуха. Это дар слепым.
Гущин кивнул Кате — давай, ради тебя ведь мы сюда приехали в этот печальный дом.
— Ася, помогите нам, пожалуйста, — сказала Катя.
— Чем я могу вам помочь?
— Ася, о чем он с вами говорил тогда?
Катя не стала делать долгих прелюдий — не стала даже извиняться: что, мол, простите, вам, наверное, тяжело все это вспоминать… Это страшно вспоминать… Не стала говорить «убийца», «тот, кто на вас напал» — просто сказала ОН. Не назвала его Майским, не назвала его Родионом Шадриным, опознанным два года назад.
Ася молчала. Пустые глазницы, прикрытые сморщенными веками, смотрели прямо на Катю.
И та чувствовала, что страх ее… ненависть… боль… слезы… слезы закипают внутри.
— Ася, пожалуйста, я вас очень прошу, помогите нам.
Слезы… Ася Раух услышала их.
— Его же поймали, он в психушке, — сказала она.
— Да, он там. Но речь может идти о других жертвах. Вы единственная, кто… Ася, пожалуйста. Я все понимаю. Я никогда бы к вам не пришла, не посмела побеспокоить, напомнить все вновь. Но нам очень нужно. Помогите нам. О чем он с вами говорил?
— Что я — ничтожная грязная девка, — тихо сказала Ася.
— Вы помните его голос?
— Никогда не забуду.
— Да, вы его опознали тогда по голосу. Оказали неоценимую помощь, — Катя достала из сумки диктофон, включила на перемотку. — Какой у него был голос? Низкий, высокий, тихий, громкий, мужской или же измененный?
— Страстный, — сказала Ася. — Мужской, очень страстный. Красивый голос.
— Красивый?
— Жуткий.
— А вот сейчас он говорит… послушайте, — Катя включила диктофон.
Я не присутствовал. Я сидел в коридоре. Отдал все медицинские документы…Щелк! Следователь или кто он там у вас прочел медкарту и справки… Только разговора не получилось, буквально минут через десять он открыл дверь и сказал, что мы можем идти, все свободны.
— Ася, вы узнаете голос?
— Да, это он, — уверенно сказала Ася. — Только спокойный тут.
Полковник Гущин не произносил ни слова. Все время, пока в комнате звучала запись голоса Романа Шадрина-Веселовского — отчима, запись, включенная Катей.
— Неужели его освободят? — спросила Ася.
— Нет, — Катя покачала головой. — Но нам необходима ваша помощь.
— Я понимаю. Спрашивайте.
— Что он вам еще говорил тогда?
— Что я недостаточно хороша для него. Не мила и не желанна, — сказала Ася. — И что, если я думаю, что он недостаточно хорош… не обладает, чем должен…
— Не обладает, чем должен?
— Да. Он говорил… очень интимные вещи мне. Про то, что у меня между ног, — сказала слепая. — Про то, что мой сок ему не нужен, но что он все равно возьмет меня… трахнет. Это чтобы я помнила его, чтобы я запомнила его.
— Он пытался вас изнасиловать?
— Он трогал меня. Он трогал меня всю. И там тоже, — слепая смотрела прямо на Катю. — Он трогал меня. И говорил, что не хочет касаться, что брезгует мной. И при этом он трогал меня всю!