Дойль кивнул.
– Что ж, хорошо работаешь. Продолжай в том же духе. Да, и не забывай иногда кашлять. У тебя это потрясающе выходит, как настоящий чахоточный.
Дойль опять кивнул, подмигнул и двинулся назад из переулка на улицу.
Это был шестой день нищенствования, и он все еще поражался тому, насколько хорошо у него все получается. Дойль даже пришел к мысли вставать на рассвете и проходить пешком дюжину миль в день – например, можно гулять по берегу реки западнее Лондонского моста – для аппетита, ведь для того, чтобы съедать такой обед, каким кормят в доме Копенгагенского Джека на Пай-стрит, надо иметь хороший аппетит. Капитан не имел возражений, если его нищие останавливались по случаю в пабах пропустить пинту-другую, или норовили вздремнуть на безлюдных мостиках между крышами, или забиться где-нибудь среди угольных барок на берегу у Блэкфрайерского моста.
Это Джеки придумал нарисовать Дойлю черные круги под глазами, он же заставил его обмотаться белой тряпкой, как будто у него болят зубы, костюм чахоточного дополняла черная шапка и красный шарф вокруг шеи – все это для того, чтобы лицо казалось смертельно бледным, и последний штрих – немного красной краски – обвести глаза, теперь глаза кажутся воспаленными и больными.
– Надо сделать так, чтобы ты выглядел полной развалиной, – сказал Джеки, когда мазал какой-то гадостью вокруг глаз, – и если Хорребин случайно тебя увидит, будем надеяться, что он при всем желании не сможет тебя узнать.
Дойль не мог разгадать, кто такой Джеки. Он не мог не заметить, что мальчик иногда выглядит женоподобным, слишком изнеженным в некоторых ситуациях и в выборе слов. Джеки слишком явно не интересовался молодыми особами, но в среду после обеда, когда расфуфыренный красавчик из числа Гнилых Джентльменов в шутку зажал Джеки в углу, называя его при этом своей маленькой горячей булочкой, и потянулся поцеловать его, Джеки ответил не просто твердым отказом, но выразил столь явное отвращение, как будто считал подобного сорта заигрывания неприемлемыми и просто гнусными. И Дойль не мог понять, почему юноша с таким умом, как у Джеки, выбрал нищенствование как средство зарабатывания на жизнь, даже под таким относительно приятным управлением Копенгагенского Джека.
Сам Дойль, само собой разумеется, вовсе не собирался оставаться на положении попрошайки длительное время. Через три дня, во вторник, одиннадцатого сентября, Вильям Эшблес собирается приехать в Лондон, и Дойль твердо решил встретить его, завязать знакомство и при случае попросить Эшблеса – который вроде бы считался человеком состоятельным, во всяком случае, никто из современников не заметил, что его терзают заботы о хлебе насущном, – помочь ему приискать какое-нибудь более достойное занятие. Он знал, что этот человек прибудет в Лондонский порт на фрегате «Сандован» в девять утра и в десять тридцать будет писать первый отрывок своей самой известной поэмы «Двенадцать Часов Тьмы» в передней комнате кофейни «Джамайка». Дойль намеревался припрятать некоторую сумму денег, добытых тяжким трудом попрошайки, и купить пристойный костюм, в котором не стыдно было бы показаться на люди и встретить Эшблеса в кофейне. Изучая этого человека столь тщательно, Дойль уже чувствовал, что знает его достаточно хорошо.
Дойль не позволил себе даже на миг подумать, что Эшблес не сможет или, что еще хуже, не захочет помочь ему.
– Мой Бог, Стэнли, да ты только посмотри на это несчастное создание! – сказала дородная дама, сойдя на тротуар из кеба. – Дай ему шиллинг.
Действуя так, как будто он не слышит, Дойль принялся с большим рвением вгрызаться в ту самую корку, которой его снабдил Капитан Джек шесть дней назад. Стэнли возразил, что если он даст Дойлю шиллинг, то у него не останется денег на выпивку перед представлением.
– Тебе твоя выпивка дороже, чем спасение души! Не расстраивай меня, милый. Ну вот, я уже чувствую, как начинается мигрень. Эй, ты, с хлебом – или как там называется то, что у тебя в руке, – подойди сюда! На вот тебе, купи себе сытный обед.
Дойль всегда очень тщательно разыгрывал роль глухонемого – он и ухом не повел, продолжая стоять на месте и глодать корку. Дама подошла почти вплотную. И только в этот момент Дойль испуганно вздрогнул, как человек, которого застали врасплох, поднял на даму умоляющий взгляд затравленного животного и с невнятным мычанием показал на ухо, а затем коснулся губ, помотав головой с извиняющимся и несчастным видом. Дама держала на вытянутой руке тяжеленный браслет и протягивала ему.
– О, ты только на это посмотри, Стэнли! Мало того, что этот несчастный еле стоит на ногах – так он еще вдобавок и глухонемой! Бедненький! Как же все-таки несправедливо устроен мир...
В продолжение бурной тирады чувствительная дама размахивала браслетом перед носом Дойля. Наконец он счел, что душещипательная сцена длится достаточно долго и не надо раздражать добрую даму, столь обеспокоенную спасением своей души, – он боязливо протянул руку с робкой улыбкой идиота. За шесть дней Дойль вполне вошел в роль и делал явные успехи.
Дама продолжила торжественное шествие к театру, явно довольная совершенным добрым поступком, – Стэнли плелся сзади, продолжая брюзжать и возмущаться. Дойль засунул добычу поглубже в карман. Он побрел дальше, размышляя, что однажды Эшблес уже помог ему встать на ноги в этом проклятом веке.
«...если я решу – предполагаю, я это сделаю, – что мне лучше вернуться домой, в то время, когда существуют парамедики и антисептики, профилактические медицинские осмотры, туалеты и телефон... Итак, если я решу вернуться, а это единственный разумный выход из создавшейся ситуации, то мне все равно придется войти в контакт с устрашающим доктором Ромени. Мне надо обдумать, каким образом сделать так, чтобы он сказал мне координаты ближайшей временной дыры. О черт! Мне надо бы его перехитрить и оказаться в поле действия дыры, когда она захлопнется! Я должен быть уверен, что он не станет искать и не отберет у меня мобильный крюк хотя бы. А интересно – эта штуковина слишком большая, чтобы ее проглотить?»
Щекочущий зуд поднимался в его горле уже несколько минут, и элегантно одетая пара приближалась неторопливой походкой. Поэтому он не стал сдерживать приступ кашля и дал ему волю. Приступ был просто ужасающий, но он старался не давать себе воли часто, потому что стоило ему начать покашливать, как это имело тенденцию быстро переходить от симуляции в подлинный, выворачивающий легкие пароксизм, и в последние дни это становилось все хуже. Дойль подумал мрачно, что он подхватил простуду после ночного погружения в речку Челси неделю назад.
– Пресвятая Матерь Божья, ты только посмотри на этот ходячий труп, Джеймс! Он близок к тому, чтобы выкашлять легкие прямо на тротуар! Дай ему что-нибудь, чтобы он смог купить себе выпивку.
– Хм, да это значило бы впустую потратить деньги на этого доходягу! Он сдохнет еще до рассвета.
– Ладно... Возможно, ты и прав... Да, конечно, ты прав.
* * *
Два человека прислонились к железным прутьям ограды у театра. Один стряхнул пепел с сигары и затянулся, пуская обильные клубы дыма.