В Маленьгу прибыли без проблем, хотя получилось небыстро. От Коноши еле ползли, проверяли путь, дважды пришлось ремонтировать полотно и менять рельсы под нудным промозглым дождем. Лето затерялось, застряло где-то среди леса, вернувшегося в старую Европу. И на крошеный бетон перрона Маленьга выбрались под дождем, неизбывной серой моросью, мертвящим потом ожирелого, засаленного неба. Капли дрожали на склизких ветвях.
Круз подошел к человеку, одиноко ждавшему у вокзала, обнял.
— Здорово, старшой, — сказал След.
— И ты здоров будь, След. Или как тебя теперь?
— Никанор.
— Поздравляю, волк Никанор. Кто родился-то: мальчик, девочка?
— Дочка, — ответил Никанор хмуро. — Как вы там? Я слыхал: Последыша привезли?
— Все, что осталось.
— Как он умер?
— Его предали, он дрался. Из его группы ушло только двое.
— Он крутой был, Последыш.
— Да. Лучший мой боец. Ты один?
— Напарник свалился, трясет его лихоманка, — След кивнул в сторону полуразваленного вокзала. — Там его уложил.
— Люся! — крикнул Круз, обернувшись. — Тут больной — срочно!
— Зря это вы, старшой, — заметил Никанор-След спокойно, — он не захочет, чтоб его таким видели, он…
— Что он? Веди к нему!
Круз сперва не узнал. Изможденное серое лицо, глаза ввалились, проседь на висках. Иссохшее тело в лохмотьях на вокзальной лавке. Но память услужливо составила целое, и Круз ахнул:
— Левый?!
— Старшой… — прохрипел тот, пытаясь улыбнуться.
— В поезд обоих, немедленно! — скомандовал Круз.
— Старшой, мы только по делу…
— След, закройся. Хочешь, чтоб мой Левый сдох у меня под носом? Эй, Семен, в поезд их!
Когда Левого раздели, обтерли и уложили, Круз скрипнул зубами. Тело, изъеденное вшами, исхудалое донельзя, в синяках, и — гноящаяся пулевая дыра под правой ключицей. Старая — недели две. И таким он отправился по глухомани под промозглым дождем? Со Следа чего взять — всегда был чуть дураковат, на вторых ролях, подголосок. Но Левый, вечный задира и зубоскал?
Говорить о делах Круз отказался наотрез — пока След не поест, а Левого хоть как залатают. След, должно быть, суток двое не ел, потому что чуть сдерживался, напихиваясь. И отключился прямо за столом. Круз вышел минут на пять, вернулся — тот уже сопит в дерматин, в руке ложка с прилипшей макарониной. Будить не стал. Позвал коридорную девку, велел стащить ботинки с гостя и укрыть потеплей. След даже и не взбрыкнул.
Круз уселся напротив, потягивая чай, глядя на подобревшее во сне, совсем детское лицо. В двери сунулась Люся, скривилась — и как вы в такой вони, у дикаря, поди, онучи на ногах сгнили! Круз, улыбнувшись, велел принести еще сухариков. Допил, пошел проверить Левого. Тот заснул тоже, но во сне боль и страх не ушли — вцепились, угнездились на скулах, под глазами, в уголках рта. Люся сказала виновато:
— Плох он. Совсем. Может, и не вытянет.
— Так вы помогите. Очень помогите, — посоветовал Круз.
Спал След-Никанор до следующего полудня. Круз приказал его не будить, а сам пошел к Левому. Тот сидел, опершись на подушки, глядел, как мерно каплет раствор из пластикового мешка.
— Здорово, старшой, — сказал хрипло. — А у тебя здорово — как в Давосе.
— Здравствуй. Ты как?
— Живой еще, спасибо твоим.
— Как тебя угораздило?
— А-а, — Левый чуть двинул рукой — синей, тонкой. — Нас всех угораздило. С тобой След уже говорил?
— Пытался, но не успел. Дрыхнет.
— Если заговорит — не слушай. Дурак он. Из-за него и таких, как он, мы в заднице. Ети его в кочерыжку, мать честная! Дятел!
— Как вы там? Как Правый?
— Василия нет больше. Уходила его лопь. Он в Красноселье за хабаром пошел, а лопство поднялось. Они тоже вымирают, паскудно им. Слово за слово — и за ножи. Порезали его.
— А Вера?
— Кто? А, жена его. Она двоих родила, на третьем померла — как раз когда западная чухна набежала.
— Жаль.
— Красивая была сука, — согласился Левый. — Я ее взять хотел после Правого. Теперь, видно, догоню ее там, за ночью. Уже скоро.
— Тебе еще жить да жить.
— Хорошо бы. Только я зимы не вытяну. Ест меня чахотка. А еще пулю словил на Мурмане. И это хорошо, старшой, что я откинусь. Хоть не увижу, как твои моих ломать станут.
— Откуда ты взял?
— Наши старшие не дураки. Слушают, видят. Знают, что ты с Москвой сделал, куда лезешь и чего хочешь. Ты много силы набрал. Говорят, зрячий наш зелье нашел, чтоб счастье вылечить. Правда?
— Правда.
— И ведь нам зелье не дашь. Не дашь, потому что у тебя народ, и твой народ скоро врежется в мой. Не думай, я тебя не обвиняю. Наши старшие такие же.
— Поедем со мной, — сказал Круз тихо. — Мне нужны воины. И надежные, верные люди.
— Куда мне? — Левый попробовал рассмеяться, но не вышло — зашелся кашлем. — Я уже труп. И лежать хочу под родными сопками. Да, старшой, ты бы Последыша к себе забрал. Похорони его сам. Боюсь, у нас некому о похоронах заботиться… Никого из выводка евонного не осталось, а твои хоть могилку досмотрят. Слышь, старшой, я тебе тайну выдам, важную и государственную. Дохнет волчье племя. Все как твой знахарь говорил — дохнем мы. И лопь дохнет — а ведь продолжаем мочить друг дружку. Поганое мы племя. Так нам и надо — передохнуть. Пусть крысы живут, а мы — сдохнем.
— Не надо так, тише. Капельницу оборвешь… ложись, ложись.
— Старшой, не напускай бойцов своих на нас. Ты ж знаешь — дешево не станет. Мы еще в силе. И мы для вас не угроза — из сил выбиваемся на месте усидеть. Нам велели передать тебе, чтоб не совался. Дурак След, когда проснется, скажет. Грозить будет. Но это вранье, ты ж знаешь. Старшой, дай нам загнуться спокойно. Лет десять-двадцать — и в Хибинах останутся только кости. Приходите тогда, берите что хотите!
Круз долго молчал, не решаясь солгать. Затем все же сказал правду.
— Волк ты мой, храбрый, сильный… обещаю — пока я жив, никто из котласского народа не ступит на твою землю. Но когда я умру… мертвые не властны над живыми.
— Спасибо, старшой, — сказал Левый и попытался улыбнуться. И снова у него не вышло.
Возвращались назад под тем же дождем — мерным, нудным. За окном — дряблая серость, мертвечина так и не родившегося лета. Хоть бы кто выстрелил, что ли? Но доехали ровно и спокойно. В Котласе встретили с хлебом-солью: как же, не иначе Андрей Петрович добра нового добыл — а то зачем ездил? Говорят, хоронить кого — но это повод. Андрей Петрович и шагу без надобности государственной не сделает, уж мыто знаем. Кремень-человек.