Тогда на каком языке он думал раньше? На каком-то булькающем, завывающем, лающем наречии. Ривас вспомнил, как видел однажды нескольких вещателей, разом прикусивших языки в попытках воспроизвести звук, явно не рассчитанный на человеческие голосовые связки. И что это за язык такой? Как вышло, что Нортон Сойер, рожденный женщиной, смог, если верить той лысой девчонке, существовать в среде, странным образом отравлявшей человеческие тела? Возможно, даже нуждаться в такой среде? Ривас читал старые журналы, написанные еще до того, как Сандовал реорганизовал Эллей и провозгласил себя Первым Тузом; журналы, выходившие в Темный Год, когда на целых двенадцать месяцев небо было затянуто желто-коричневой пеленой дыма и пыли, и люди даже не знали, сохранились ли еще за ней луна и солнце... и читал о симптомах, которые описала ему лысая девчонка...
Ури – и сам Сойер, по словам девчонки, тоже – находятся в городе-побратиме, рассуждал он, то есть в Венеции, в храме, который, боюсь, и есть тот жуткий ночной клуб, известный как Дворец Извращений. И если я, в конце концов, собираюсь туда за ней, мне не помешает слышать при этом мысли Сойера.
Он забрался обратно вверх и вошел внутрь. Выбрав из пятерых продвинутых самого легкого на вид, исхудавшего паренька без волос и зубов, он осторожно выдернул у него из руки иглу. Кровь свободно потекла, капая с костлявых пальцев, но унялась, когда Ривас перетянул руку выше локтя жгутом из лоскута, оторванного от своей рубахи. Потом Ривас развязал ремешки, удерживавшие безжизненное тело на кровати, и опустил его на пол.
Потом он снова спустился на землю, за руки вытянул паренька из двери, пригнулся и взвалил его себе на плечи. Выпрямился, сделал пару шагов и принял на себя весь его вес, когда ноги соскользнули с порога.
Ну что, устало подумал он, дотащишь это до берега? Впрочем, способ выяснить это имеется только один. И потом, если он окажется слишком уж тяжелым, я всегда могу просто бросить его и идти дальше налегке.
Так, шагая со своей мирно спящей, едва живой ношей, он почему-то вспомнил самое первое свое избавление, четыре года назад. Тогда он вернулся в Эллей через Южные ворота, неся спасенную им девушку именно таким образом.
Он делал это в услугу своему другу. Его тогдашний басист пожаловался ему, что его дочь уже месяц как сбежала с Сойками, вот он и попросил Риваса, не может ли тот попытаться найти ее, прикинувшись верующим. Собственно, обладая неплохой защитой в виде алкоголя, не говоря уже о «Пете и Волке», Ривас не слишком рисковал. Ему удалось отыскать девушку, когда ее стая находилась еще в окрестностях Эллея, заманить ее в сторону от остальных, оглушить и принести обратно домой.
Наделе самой утомительной частью избавления оказались три следующих дня, когда девица билась в истерике, рыдала, крушила все вокруг себя и умоляла отпустить ее обратно к Сойкам, к блаженному забытью причастия. Он же в ответ только смеялся и, пользуясь неплохим знанием веры, умело выставлял самые заметные ее логические нестыковки. Когда она начинала танцевать Просветляющий Танец, он доставал свой пеликан и подыгрывал ей в самой издевательской манере, ободряя криками, как уличную танцовщицу.
Слава Богу, в конце концов она все-таки очнулась, глаза ее утратили птичий блеск, и она даже поблагодарила его за то, что он вернул ей сознание.
Ривас просил своего полного благодарности басиста никому не рассказывать об этой услуге – в конце концов, Сойки вовсе не относились к пацифистам, а бог их отличался ревностью, – но басист теперь с особым сочувствием относился к родителям, попавшим в ту же ситуацию, что и он, и не удержался от упоминания его имени в разговоре с некоторыми из них. Некоторые предлагали ему столько бренди, только бы он повторил свой подвиг, что он не смог отказаться. В общем, к двадцати восьми годам он зарабатывал больше в качестве избавителя, чем музыканта.
Небо понемногу затягивалось облаками, и ему не обязательно было поднимать голову, чтобы знать это: хватало и взгляда на их отражение в стекле под ногами. Холодный, сырой ветер щипал лодыжки и забирался под рваную рубаху. Интересно, кем был этот парень, подумал он, и могли ли его родители позволить себе роскошь обратиться к избавителю? Вряд ли. Бренди нынче в дефиците, и даже МакЭн, я слышал, не выходит надело меньше, чем за сто полтин. Да и потом, этому парню уже не помочь. Поздно. Из продвинутых не возвращаются, а если бы это было и не так, голод и болезнь все равно не оставили от него почти ничего.
Он покосился на иссохшую руку, вяло хлопавшую его по боку с каждым шагом. Кем ты был, парень?
Время от времени дувший ему в спину ветер слабел, и тогда он слышал далеко впереди вздохи прибоя. Стекло под ногами казалось теперь просто изморозью, и с каждым шагом под ногами все сильнее похрустывал песок. Он вытянул шею, пытаясь заглянуть подальше вперед, и увидел, что всего в нескольких сотнях футов от него стеклянная плоскость обрывается рваной линией, а дальше бледнеет светлая полоса, судя по всему, песок, и еще ему показалось, что там маячат неясные очертания низких, ветхих строений и светятся точки неяркого желтого света.
И тут, сквозь шорох своих шагов, сквозь свое шумное дыхание и едва слышное – обреченного паренька, он услышал за спиной странные звуки. Как будто кто-то размахивал в воздухе прутом, одновременно отбивая ровный ритм на барабане, и звякал обрезком цепи. Звук быстро приближался.
Он обернулся, пригнувшись, чтобы не упасть, и увидел в сотне ярдов от себя словно сделанную из гуттаперчи, облепленной панелями старых автомобильных кузовов, фигуру одного из хлам-людей. Та с жутким изяществом скользила к нему по стеклянной поверхности с такой скоростью, что за какие-то пару секунд превратилась из маленького пятнышка в заслоняющую небосклон громаду. В самый последний момент он очнулся и отскочил в сторону.
Он потерял равновесие, кувыркнулся через голову и вскочил на ноги в нескольких ярдах от тела умирающего мальчишки. Скользивший по стеклу как на коньках хлам-человек, проскочив дальше, взмахнул своими руками-газонокосилками и со скрежетом развернулся; из-под ног его фонтаном брызнули стеклянные осколки. Когда он, изо всех сил работая ногами из алюминиевых труб, снова разогнался в направлении Риваса, тот подпустил его поближе, сделал обманное движение вправо и нырнул влево.
Однако эта штуковина успела-таки вытянуть руку и рванула его за рукав; впрочем, инерция разгона оказалась слишком велика. Послышался омерзительный визг металла по стеклу, и когда Ривас повернулся в ту сторону, хлам-человек пошатнулся, упал и покатился дальше.
Что делать, лихорадочно размышлял Ривас, – броситься на него, пока он лежит, или бежать прочь? Вспомнив скорость, с которой тот передвигался, а также своего неподвижного спутника, он прыгнул на противника.
Штуковина с ужасным грохотом колотила своими сделанными из всякого мусора конечностями по крошившемуся стеклу, но как раз когда Ривас собрался врезать ногой по колену хлам-человека, тот все-таки извернулся, поднялся на свои ноги со ступнями из решеток для барбекю и приготовился к бою.
Ривас мгновенно затормозил и стал, затаив дыхание. Он очень надеялся, что эта штуковина не сможет одолеть разделявшие их три ярда быстрее, чем он успеет отскочить.