Самыми страшными паникерами оказались не тихие меланхолики. По мере того как сгущалась тьма, безнадега овладела даже самыми энергичными людьми, но теперь вся их энергия шла на создание нервозной обстановки в лагере. Они ходили по комнатам, расспрашивали всех, убеждали, спорили, кричали. Александр старался не слушать их бредни. Эти типы могли выглядеть как нормальные люди, но он видел у них на лицах печать всеобщего безумия.
Время шло, но никто не пришел людям на помощь. Новостей из мира за пределами лагеря не поступало, чего уж говорить о палатках и полевых кухнях. Допотопный ламповый приемник «Пионер», который был у деда из соседнего класса, оставался одним из немногих работающих. Почти все современные устройства скосил импульс, но даже те, что остались, могли принимать только передачи на коротких и ультракоротких волнах. А их не было.
На третий день и из динамиков этого ветерана перестали доноситься звуки человеческой речи. «В этом мире больше нечего ловить», — подумал тогда Саша, хотя прибор, ровесник Второй мировой войны, мог просто исчерпать свой ресурс. Даже если в лагере и были специалисты, способные его починить, никому не было дела до этого реликта. Да и пока он работал, проку от него было мало. Сколько хозяин ни крутил ручку настройки, сквозь треск и кваканье время от времени прорывались лишь обрывки сообщений. И какие обрывки!
Вначале обитатели школы — и Саша не исключение — вслушивались в них с замиранием сердца, но быстро охладели к этому. Долетавшие до них слова и фразы не внушали оптимизма. В них сквозили знакомые паника и отчаяние.
«Четверочка, вы еще держитесь? А мы отдаем концы. Не поминайте лихом…»
«Восьмой, восьмой, почему не выходите на связь? Восьмой, отзовитесь. Ну отзовитесь, вашу мать!.. Да есть там, блин, хоть кто-то живой?!»
«Слава России! Смерть проклятым…»
И даже: «…ибо настал день гнева Его, и кто может устоять?»
Столицы и крупные города Сибири молчали. Вещание продолжали отдаленные гарнизоны и несколько полусумасшедших любителей, непонятно каким образом добравшихся до передатчиков. Одни из них объявляли все произошедшее карой небес за воздвижение новой Вавилонской башни, другие — кознями сионистского мирового правительства. Третьи возвещали пришествие мессии. И все они могли быть в чем-то правы, даже последние. Данилов не удивился бы уже ничему.
Проходили дни, и все меньше оставалось тех, кто продолжал надеяться. Да и они напоминали того человека из анекдота, который во время землетрясения успокаивал остальных: «Не волнуйтесь, все утрясется».
На первый взгляд, многое оставалось по-прежнему. Так же выстраивались бесконечные очереди, и так же патрулировали улицы наряды бывших милиционеров. Но кое-что изменилось.
Призрак голода уже бродил по лагерю. Его присутствие ощущал на себе каждый, но все считали своим долгом этого не замечать. Один за другим заканчивались продукты на складах, и пайки становились все скуднее и скуднее, пока, наконец, беженцев не стали кормить одной похлебкой, по виду да и по вкусу похожей на обойный клейстер. Но и ее порции с каждым днем становились все меньше и жиже.
Только теперь Саша понял, что быть голодным и голодать — не одно и то же. Он не ел досыта с того самого часа, но только теперь почувствовал первый симптом истощения — нарастающую слабость во всем теле.
И не только он. Беседы на отвлеченные темы стали редки. Если люди о чем-то и заговаривали, то только о хлебе насущном. Разговоры эти были страшны, в них сквозил уже не страх, а опустошение. Как будто обитатели лагеря уже смирились со своей судьбой и просто тянули время. Почти все беженцы теперь пребывали только в двух состояниях — мрачной апатии или истерического буйства, когда попасть под горячую руку мог любой встречный.
Подобно многим, Данилов избегал общества соседей и почти все время проводил в своем углу в странной полудреме, словно замерзающая рептилия. Пустые глаза, взгляд в потолок и наушники, надетые скорее для вида. Часто он пропускал момент, когда музыка заканчивалась.
И уж конечно, он никому не рассказывал о ядерной зиме. В этом больше не было необходимости. С каждым днем становилось все холоднее и темнее. Небо от края до края давно было затянуто темными облаками, которые становились все менее прозрачными даже в полдень. Все, что осталось от солнца, — это бледный контур, изредка проступавший светлым пятном на фоне свинцово-серых туч. Все реже и реже оно проглядывало сквозь их плотный покров, чтобы на девятый день от начала катастрофы окончательно скрыться за черной пеленой.
Теперь «темное» и «светлое» времена суток можно стало различить лишь по температуре. Ночи были особенно морозными. В класс с превеликим трудом затащили печку-буржуйку, а старые окна без стеклопакетов заклеили плотной бумагой.
Ледяное дыхание надвигающейся зимы вселяло ужас, вместе с ним менялось и настроение толпы. Безразличие сменялось озлобленностью, равнодушие — бешенством. То и дело вспыхивали стычки, выраставшие из самых мелочных споров и заканчивавшиеся неожиданно острыми конфликтами. В лучшем случае все сводилось к грязной ругани, в худшем дело доходило до кулаков. Хотя нет. В самом худшем — наверняка до поножовщины и стрельбы. К счастью, Данилову повезло с соседями. Но почему-то, слыша, как люди, еще недавно бывшие культурными и вежливыми, осыпают друг друга матерной бранью и выбивают соседу зубы за косой взгляд в сторону чужой сумки, именно он чувствовал жгучий стыд.
В отличие от остальных, Александр не просто лежал и ждал развязки. Он думал. И какими бы вялыми и путаными ни были его мысли, они развивались в правильном направлении. Он размышлял о выживании, хотя сам еще не до конца понял, хочет ли жить.
Надо взглянуть правде в глаза. Он слаб и беспомощен, да еще и безоружен. Но даже если бы был вооружен, то чем компенсировать нехватку навыков владения стреляющими штуковинами? Как и любых других навыков, кроме узкоспециальных, академических.
В конце концов, в нем пятьдесят семь килограмм весу. А если рацион и дальше останется так же беден, то будет и того меньше. Он не умеет ориентироваться даже в незнакомом здании, чего уж говорить о городе или — кошмар — о лесе! Он не умеет готовить, если речь не идет о сублимированной лапше, он с трудом может забить гвоздь в доску, не загнав его перед этим в свою ладонь. Черт, да он и в походе ни разу не был, за грибами не ездил в сознательном возрасте.
Да, он лингвист, а не десантник. Его шансы стремятся не к нулю, а к минус бесконечности. Был такой старый фильм, запомнившийся Саше по фразе «Счастье — это когда тебя понимают». Назывался он «Доживем до понедельника». Так вот, это не про него. У него мало шансов дотянуть даже до воскресенья.
Хотя зачем так прибедняться? Есть у него свои тузы в рукавах. Большинство нормальных людей даже сейчас, через полторы недели после всего, надеются, что все рассосется, утрясется, перемелется и они заживут как раньше. Снова будут жить в квартире с центральным отоплением, смотреть сериалы и дурацкие шоу по телевизору, сорить в блогах и на форумах, покупать в магазинах ненужные прибамбасы или шмотки, чтоб все как у людей, пересекать на самолете океан, отдыхать в жарких странах… Какие еще там блага предоставляла наша цивилизация?