И она мгновенно исчезла. Лайам с Гарри неспешно последовали за ней.
Лайам подождал, пока Гарри с аппетитом примется поглощать обед, и обратился к ней:
– Софи, нам надо поговорить.
– Нам не о чем разговаривать. – Она отвернулась и стала готовить сэндвич для себя.
Глаза ее сузились, когда, обернувшись, она увидела, что Лайам продолжает смотреть на нее. Прикрывшись тарелкой, словно щитом, Софи поинтересовалась:
– В чем дело?
– Софи, я…
– Нет!
Лайам нахмурился, заметив панику, мелькнувшую на ее лице.
– А что конкретно ты имеешь в виду, когда говоришь «нет»?
– Я не собираюсь оставаться в Неварре. Думаю, именно об этом ты собираешься меня попросить.
Ему стало горько.
– Почему? – Лайам вскочил на ноги. – Ведь тебе нравится здесь, разве не так? И ты любишь Гарри. Послушай, Софи…
– Не смей повышать голос в присутствии ребенка. – Глаза ее полыхнули зеленым огнем. – Это расстраивает его.
Лайам сдержал резкое словцо – Гарри был совершенно спокоен. Он, нагнувшись, взъерошил волосы малыша.
– Охраняй форт, Тигренок. Мы скоро вернемся.
Схватив Софи за руку, Лайам вытащил ее на веранду, а там, обхватив за талию, посадил на перила. Его руки крепко держали молодую женщину: частично для того, чтобы не дать ей упасть, частично для того, чтобы завладеть ее вниманием. Она не выпустила из руки тарелку. Сэндвич соскользнул с тарелки и упал в сад. Лайам взял тарелку и отправил ее вслед за сэндвичем.
– Почему ты не хочешь, чтобы Неварра стала твоим домом? – потребовал ответа он.
Софи так крепко сжала перила, что пальцы ее побелели. На шее женщины пульсировала жилка. Лайаму мучительно хотелось прикоснуться к ней губами, ощутить языком.
– Ты любишь Гарри, Софи. Тебе нравится Неварра. И ты изменила здесь… все!
– Пожалуйста, не надо, – прошептала она. – Пожалуйста, больше ничего не говори.
Глаза ее наполнились слезами. Как же он желал прижать ее к себе, утешить, сделать так, чтобы у нее все было хорошо, чтобы она смеялась, танцевала и пела. Он погладил плечи Софи:
– Милая моя, не плачь.
Она закрыла глаза:
– Пожалуйста, Лайам, позволь мне уехать.
Он не хотел ее отпускать, но и держать ее здесь против воли тоже не мог. Сняв Софи с перил, Лайам отступил на шаг:
– Скажи, в чем проблема?
Она судорожно вздохнула. Руки ее дрожали.
– Ты не все знаешь обо мне. Я не тот человек, за которого ты меня принимаешь.
Лайам улыбнулся:
– Я знаю о тебе, Софи, то, что мне надо знать. Ты великодушна и добра, ты полна энергии и энтузиазма. В комнате становится светло, когда ты входишь в нее.
Она зажала уши руками, не желая слышать его слова.
– Ты не знаешь о том, что я сделала аборт!
Последовала такая тишина, что у Лайама зазвенело в ушах. Его сердце ударило три раза и, казалось, замерло. Он осторожно подвигал шеей и плечами.
– Что сделала?
– Аборт. Это было несколько лет назад… и я очень сожалею об этом. – Софи перевела дыхание. – Услышав, с каким трудом вы с Белиндой пытались завести ребенка, я боялась рассказать тебе об этом. – Она вздохнула. – Теперь ты наверняка будешь по-другому относиться ко мне.
Лайам отступил назад, и что-то жесткое и холодное пронзило его душу.
– Ты сделала аборт по советам врачей? Беременность угрожала твоему здоровью?
– Нет.
– Ты сказала об этом отцу ребенка? Ты дала ему хоть один шанс?
Сглотнув, Софи покачала головой:
– Нет.
Лайам развернулся и направился к лестнице. Он встал на верхнюю ступеньку, холодный и неподвижный. И все же за этой внешней невозмутимостью бушевала ярость, стремящаяся вырваться наружу. Ей был послан дар иметь ребенка, а она…
Он заставил себя спуститься в сад и ни разу не обернулся. Софи права – она не тот человек, за которого он ее принимал.
Лайам не вернулся домой к обеду.
Гарри поел. Софи – нет.
Софи, уложив Гарри, целый час металась по кухне. Наконец она вышла на веранду и уставилась в темное небо. Сквозь легкие облака светила полная луна, мерцали бесчисленные звезды, поэтому небо было не таким уж темным. Лайам не появлялся.
Она вспомнила, как побледнело его лицо, каким жестким стал взгляд, как твердо сжались губы, и закрыла глаза.
А чего она ожидала?
Открыв глаза, Софи снова оглядела сад. Никого.
– Не знаю, насколько сильно ты ненавидишь меня, Лайам, но я ненавижу себя еще больше, – прошептала она.
В три часа ночи Лайам закрутил последний болт, поставил на место радиатор трактора и бросил на скамейку гаечный ключ. Он потер руками поясницу. Что еще? Мужчина неспешно огляделся, отыскивая очередную цель. Все это время Лайам возился в гараже, смазывая и прочищая механизмы. И здесь еще очень много работы. Ее надо только найти.
В висках у него стучало. Руки ломило от усталости. Все тело изнемогало от недостатка сна. Но Лайам не сомневался, что мысли не дадут ему уснуть.
«Ты не знаешь, что я сделала аборт».
Эти слова причиняли ему сильнейшую боль.
Тихий и низкий стон, похожий на рык, вырвался из его груди. Когда они были детьми, отец принес в гараж подвесную боксерскую грушу для него и Лачлана. И теперь Лайам решил найти ее. Может, с ее помощью ему удастся избавиться от мучительных терзаний?
Аборт.
Неужели Софи не понимала, какое это благословение, какое счастье?!
Он опустился на перевернутый ящик, стоявший неподалеку, провел рукой по волосам. И с болью вспомнил все подробности тех лет, когда они с Белиндой пытались завести детей: сначала была надежда, которая таяла с каждым днем, потом – нарастающее осознание того, что детей у него не будет. А Софи небрежно избавилась от ребенка.
Значит, аборт! Лайам выругался. Он считал, что Софи благородна и добра, но теперь…
«Она действительно благородна и добра», – заметил внутренний голос.
Потрясенный, Лайам замер, ощутив отвращение к самому себе. Он осудил Софи без всякого разбирательства – мгновенно и беспощадно. Он брал в расчет только собственный шок, собственное разочарование, собственное мнение, отбросив ее обстоятельства, ее мысли, ее страхи. Он вообще не подумал о Софи.
Она сделала аборт. Но при этом молодая женщина ради других шла на такие жертвы, что у него от изумления открывался рот. Она привезла ему племянника, помогла установить отношения с Гарри – крепкие и долговременные. Софи заставила его взглянуть в лицо своему прошлому, которое постоянно и мучительно напоминало о себе. Она пробудила в нем надежду, о которой он уже и не мечтал.