– Верно, Гражинушка, – ответил Юрис и, встав из-за стола, подошел к жене и осторожно приобнял ее, прижав к своему очень даже заметно круглившемуся под фартуком купецкому брюшку. – И поэтому я тебе так скажу, женка: умнее иной раз родителям надо быть. И не забывать, как сами чудили и куролесили, в свои молодые-то годы…
– Не забывать – это верно, – согласилась счастливая Гражина, с легким сердцем прижавшись к мужу. Но смотрела хозяйка куда-то вдаль, поверх мужниной головы, где в окне постукивали ветки необрезанных яблонь. – Вот только умнее, мудрее других быть иной раз так непросто.
– Как и все в этом мире, – кивнул Юрис. – Как и все. Но ведь надо пытаться. Попробуем?
Гражина ничего не ответила мужу, только обняла его голову и крепко прижала к своей груди. Добрый Паукштис замер, прислушиваясь к такому домашнему теплу жены, и больно закусил губу – только так он и надеялся сейчас унять предательскую дрожь своих задубевших натруженных рук. Пока, упаси боже, не увидела его слабости та, которую однажды и на всю оставшуюся жизнь даровала ему милостивая мужская судьба.
Хрум насупил мохнатые брови и обеспокоенно прикрикнул на Ивара.
– Вы там его держите, лекари! А то не ровен час брякнется в воду или упаси его, на камни.
Одинец пробурчал что-то невразумительное, а Ивар широко улыбнулся и украдкой состроил кобольду пальцами на первый взгляд вовсе ничего на выражающий знак, обозначавший, однако, у горных и скальных жителей фигу в ее безобидном людском понимании. Хрум только плюнул с досады, но разжигать ссору дальше не стал, а перебрался подальше от воды, просто так, на всякий случай. Уж больно волны сегодня рьяно наседали на берега острова Колдун.
Оба бывших таинника – пегий русин и рыжий балт – осторожно поддерживали бледного и страшно исхудавшего Снегиря, который с упорством годовалого ребенка делал первые шаги вдоль берега, закусив губы и виновато улыбаясь над своей немощью. Ивар и Одинец со стороны сейчас казались неопытными родителями, не столько помогая больному, сколько путая его своими советами. Они еще не знали, что Другие Дороги закрылись, и Снегирю предстоял долгий и трудный путь навстречу друзьям по морю и дальше – через литвинские земли. Хотя у Ивара уже было предчувствие – не зря этим утром он разыскал среди скал тщательно спрятанную лодку и убедился, что она не рассохлась и днище нигде не протекает.
Выздоровление друида шло медленно, но верно. После того, как Снегирь сделал первые несколько шагов самостоятельно, Одинец предположил, что через две недели Снегирь сможет и весьма сносно плясать. Зрение тоже понемногу восстанавливалось, а вот с речью дело обстояло хуже. Сейчас друид уже мог произнести несколько односложных слов – надо ли сомневаться, что одним из первых произнесенных им было слово «Хрум»? – но дальше шло туго. Впрочем, оба приятеля-таинника считали немногословие напротив – благом, с чем Снегирь в отношении себя согласиться не мог и усиленно шевелил губами и работал языком, приучая свой рот совершать те движения, которые прежде он делал сам собой.
Ежедневно либо Ивар, либо Одинец поутру отправлялись вместе с Хрумом на розыски тайных убежищ зорзов, которых было сооружено на острове, по мнению русина, несколько, а по мнению балта – вряд ли больше двух, и без того уже известных приятелям. Вот только погода вела себя в последнее время как-то странно; казалось, она никак не могла решиться, куда ей завернуть на этот раз. Дожди сменяли обильные снегопады, пару раз над берегом – о, чудо! – даже выглядывало тусклое морковное солнце. А вчера ни с того ни с сего загрохотали самые что ни на есть майские громы, и несколько раз сверкнули молнии, одна из которых с треском ударила в прибрежную скалу, расколов ее надвое.
Снегирь часто думал о друзьях, вспоминая их лица, слова, голоса. Но еще чаще Казимир думал все-таки о Молчуне. Раз за разом он вспоминал о том, что случилось в Юре под громадным раскидистым дубом, таким же, как и судьба друидов, что с завидным постоянством бросала их по свету. И даже во сне он вновь и вновь возвращался в тот день, когда размахнулся и швырнул изо всех сил свой нож, целя в голову Молчуну. Тогда Снегиря тут же сшибли с ног, навалились сверху, скрутили руки. Теперь он уже знал, что промахнулся, или же чья-то воля властно отвела смертоносное лезвие, брошенное рукой, никогда не знавшей в таких случаях промаха. Иногда он клял себя за промашку, а порой, чувствуя от этой мысли необъяснимый холодок в груди, благословлял ту незримую силу, что отвела его руку. Снегирю так никогда и не суждено было узнать, что у этого ангела-хранителя друида Йонаса по прозвищу Молчун было вполне земное имя – Патрик. Именно Книгочей в тот роковой миг толкнул товарища в плечо, изменив направление полета ножа. Что заставило Книгочея совершить это, наверное, в тот миг не знал и он сам.
Снегирь медленно хромал, морщился от мучительного желания почесать заживающие раны, что ему строго-настрого запретили его новые друзья, и все чаще смотрел на морской горизонт. Где-то там, в исчезающей дали шли Травник, Март, симпатичный и скромный парень Ян Коростель, а на другом конце дороги их ждал Птицелов, ради встречи с которым Снегирь отдал бы все на свете. И Казимир снова и снова стремился к морю и подолгу останавливался там, в пузырящейся пене прибоя, который весело шипел, набегая на кромку берега и ворочая крупную обкатанную гальку. Прибою не было дела ни до Снегиря, ни до горизонта, ни до всего остального. Быть может, это и помогает прибоям жить вечно.
Пучки водорослей, облепившие сети, уже давно высохли и теперь только тревожно шелестели под ветром. По небу медленно ползли свинцовые тучи, но тяжесть их была обманчива; ничто уже не могло породить в этом холоде дождь, а снеговые тучи приносили совсем иные ветра. Дом Рыбака опустел, да и самого Рыбака уже больше не было в Подземелье. Старая, но еще крепкая лодка осиротело сохла на холодном смерзшемся песке. Чайки бродили вокруг, выискивая принесенные рекой ракушки или снулую рыбу. Зима уже давно унесла, выморозила гнилостные речные запахи, сковала сухим льдом мелкие заливчики, поиссушила тростники и редкий камыш. Пустым стоял и дом Рыбака. Множество целебных трав было развешано по полкам и на гвоздиках, обещая случайно заглянувшему сюда бродяге богатую добычу для окрестного лекаря или знахарки. Снег понемногу заметал подступы к дому, и вместе с ним на порог немедленно явились окрестные вороны, выискивая поживу и норовя заглянуть в наспех заколоченные окна. Умные и вороватые птицы важно расхаживали вокруг, ссорились, ругались и внимательно поглядывали на чаек. А в самом доме хозяйничал ветер, забравшись в трубу; шелестел в дымоходе, играл золой и гонял по дому сухие пучки трав. Наскучив забавляться, ветер вновь вырывался через дымоход, чтобы мчаться дальше, туда, где мерно качались и тревожно вздыхали огромные рыжие сосны. В этом доме уже вряд ли кто поселится, и его удел – доживать свой век под порывами немилосердного ветра, который не дает старым домам уснуть по ночам, будя воспоминания и прошлые радости и обиды, те, что, казалось бы, уже давно погребены под спудом прошлых дней и времен.
В городе, занесенном густым и мокрым снегом, тихо спал дом. Его застывший покой уже много лет не тревожил никто; словно заклятье лежало на его стенах и окнах, и сюда ни разу не забирались ни бездомные нищие, которых хватало в литвинских землях после войны, ни любители поживиться в брошенных жилищах, ни бывшие жильцы, ни их родственники, ни городские власти. Этот крепко сколоченный на совесть двухэтажный дом, в котором прежде, по слухам, жила семья одного из мелких командиров крепостной стражи, был предоставлен самому себе и много лет спал, погрузившись в забытье, позабыв и самого себя, и своих бывших хозяев, и прежних жильцов. Давно не было вокруг и многих крепостных построек; город смело и решительно обжил ставшую уже ненужной старую крепость под защитой незыблемых бастионов и толстых стен из некогда белого камня. Вокруг сигнальной башни выросли купеческие лотки и прилавки, мастерские ремесленной братии и лавки менял. И только рядом с этим домом не было ничего и никого, словно все горожане, сговорившись, обходили его стороной. Дом не пользовался дурной славой, просто каждый, кто проходил мимо и бросал взгляд на его стены и окна, отчего-то сразу убеждался в том, что дом пустует лишь временно, и кто-то непременно, рано или поздно, но обязательно вернется сюда; и эти окна снова распахнутся навстречу теплому весеннему дождику или мягким лучам сентябрьского солнца.