Степан минуту прикидывает, потом решает пойти ва-банк, благо мои родители остаются здесь.
На стол рядком укладывается уже виденный мною револьвер-слонобой, рядом револьвер поменьше, но еще больше навороченный. Тоже никогда не видал такой. Еще два явных «глока» и АК-74.
– А магазины?
Добавляется пустой магазин к «калашу» и три глоковских. Тоже пустые.
Думаю недолго, нечего тут думать.
Кладу свой автомат. Вынимаю магазины из разгрузки, выцарапываю все патроны, какие нахожу по карманам. К новой куртке не успел привыкнуть, промахиваюсь по карманам и обнаруживаю их не там, где ожидал. Всего набирается патронов еще на три магазина автоматных да горстка патриков к ПМ. Макарова отдаю прямо с кобурой. Очень хорошо, что не ПБ, его жальче было бы. Потом добавляю свою новую куртку, а себе забираю с гвоздя древнюю, еще отцовскую болонью. Она расползается в руках, но теплая. Долететь смогу. А там что-нибудь себе найду, тут новая куртка пригодится больше. Я же видел, что там, где у нас давным-давно в коридоре были развешаны старые и немодные одежки, стены стали голыми, а среди людей, живущих в нашей деревне, сейчас заметил пару в знакомых одежках. Видно, не озаботились потеплее одеться, холод же нынче еще собачий, вот и пошла в дело старая одежонка.
Куртка грюкает о стол. Вспоминаю, что во внутреннем кармане лежит «марго».
Забираю себе ее под явно сожалеющим взглядом Степана.
– Мне без оружия тоже нельзя. Мало ли что. Ружья еще не забудьте. Там патроны и всякая прочая полезность. И моему отцу оружие дайте.
– Понимаю, – кивает Степан.
– У меня есть, – отзывается отец и кивает головой – вижу в углу еще одну «мосинку» совершенно жуткого вида. Из бревна топором ложе с прикладом рублено, ствол коричневый от ржавчины. Та самая, которую ударами полена по шомполу перезаряжать.
– Степан, настаиваю, чтобы одно из ружей пошло отцу. Сами понимаете, у меня должен быть стимул сюда мотаться.
Степан кивает еще раз и улыбается. Странно на мрачной физиономии видеть хорошую улыбку. Перекладываю новонабранные стволы в мешки от ружей.
– Ладно. Посидим минутку молча – и пора.
Молчим. Сидим. Пусть домовой наставления даст.
Как всегда, нетерпеливый отец первым говорит:
– Пора.
Пора, так пора.
Проводы получаются неожиданно многолюдными и даже не лишенными некоторой торжественности. Полагаю, что со стороны это напоминает картину «Ляпидевский нашел лагерь Шмидта». Или как там оно на самом деле было, помню только дурацкую песенку:
Капитан Воронин
Судно проворонил,
А Шмидт сидит на льдине,
Как кукла на перине.
Ну неважно. Понабежало на наш отлет посмотреть не меньше полусотни человек всех возрастов и полов, как, помнится, описала чьи-то проводы одна восторженная журналистка. Густо публики набралось в глухоманную деревушку. Откуда, интересно? До трассы тут неблизко даже по прямой, а по дороге проселочной – и совсем бибини немеряные выходят. Мои потому и поехали рано, что всю весну, как таять начинает, не проехать тут кроме как на тракторе.
Коля еще суетится около самолетика своего, какие-то канистры стоят… Видно, дозаправкой разжился. Я еще вываливаю остающимся содержимое своей сумки с медикаментами: здесь оно может пригодиться больше, а я уж как-нибудь разживусь.
Обнимаюсь с родителями, жму руки всяким разным людям – и пора. С нами отряжают невысокого парня лет тридцати, вроде бы у него какие-то контакты есть в Кронштадте. Помочь надеется своему анклаву. Семью тут оставил, так что, надо думать, вернется.
Взлетает Коля так же элегантно, поле проваливается вниз, машущие руками человечки уменьшаются стремительно. Элегантный кружок над полем, качание крыльями – и нос самолетика разворачивается на базу.
Тихонько постанывает поляк сзади. Честно признаться, не уверен я, что мы его довезем, о чем до отлета предупредил и Колю, и нового пассажира. Пассажир только хмыкнул, дескать, и не такое видал, и предложил оставить поляка здесь же на поле. Может, оно и правильнее было бы, чем везти, но нам вколачивали долго и усердно, что за жизнь пациента надо бороться до конца, пока такая возможность есть. Причем делали это разными способами.
Например, мой профессор рассказывал, что был он совсем зеленым офицериком, чуть ли не сразу после училища. И попал по распределению на Дальний Восток, докторишкой на незначительный кораблик. Толком еще сработаться с таким же зеленым капитаном не успел, а тут и катастрофа грянула.
Цунами, вызванное мощнейшим землетрясением, которое произошло в Тихом океане в ста пятидесяти километрах от побережья Камчатки. Три волны высотой до двадцати метров снесли город Северо-Курильск и несколько других поселений. По официальным данным, погибло две тысячи триста тридцать шесть человек, а всего жило в Северо-Курильске около шести тысяч человек.
Город проснулся от толчков, кое-какие дома посыпались. Жители быстро забрались на склоны окружавших городишко холмов. Через час пришла первая волна. Небольшая. Кое-что разваляла, и публика вернулась обратно в город, разбираться с ущербом. Тут их и накрыла вторая волна, бывшая самой мощной. И домыло третьей.
Все, что могло плавать и летать, было брошено на спасательную операцию. В том числе и корытце моего будущего учителя. Что-то им не везло, в итоге уже совсем собрались возвращаться поближе к суше, но капитан для очистки совести спросил докторишку, могут ли они еще найти живых. Докторишко прикинул возможности человеческого организма, погодные условия и честно ответил, что шанс, хоть и маленький, все же есть. Может, кроме трупов попадется и живой кто. Поиски продолжили, а глядя на них, осталась и еще пара корытец поменьше, где докторишек по штату не полагалось. И утром следующего дня наблюдатели засекли что-то странное, но живое! К общему удивлению, скоро уже поднимали на борт совершенно очумевшего старика, плававшего в будке деревенского сортира. Дед очень живо описал, что у его внучки как раз была свадьба. Он отлучился по надобности в собственноручно сделанный им туалет, начал было делать то, за чем пришел, и сначала подумал, что слишком перепил, потом, что уже умер, а в конце концов обалдел, обнаружив себя плавающим в бурном море в собственном сортире. Как так произошло, толком никто не понял – дома сносило, машины плющило как консервные банки, даже танки ломало, а вот старательно сколоченная будка уцелела.
И тут же соседнее военное корытце выловило люльку с живым младенцем. По закону парных случаев.
Может, еще и поэтому я решил попытаться довезти пациента. Во всяком случае, второй пассажир спокоен, обмолвился только, что уже имеет опыт упокоения беспокойников врукопашную. Да и пилот настроен коллегу довезти. Корпоративное это у них, что ли?
Теперь остается связаться в очередной раз, чтобы предупредили лекарей, что я опять отличился и тащу им сюрпризик в виде роскошного перитонита. Осматривать серьезно этого парня было некогда, но тут все так явно выражено, что и пары минут хватило. Есть такое часто употребляемое выражение. «На его лице была видна печать смерти». На самом деле так оно и есть, это не метафора. Вот мне кажется, что у парня как раз то самое, что называется «лицом Гиппократа»: древний грек описал вид умирающего человека. Оказалось так точно, что и сейчас ничего в описание не добавишь: поляк бледен, кожа сероватая, синие губы, странно смякшие и слипшиеся, торчащий нелепо острый нос, ввалившиеся глаза – вообще все лицо осунулось, приобретя вид маски Страдания. Когда я с ним разговаривал, обратил внимание на лихорадочно блестящие глаза, а сейчас они у него полузакрыты. Заторможен, бормочет что-то по-польски, и мне почему-то по интонации кажется, что это бред. Уходит потихоньку от живых человек. Одна надежда, что наши грубые эскулапы отловят его трепетную душу на выходе и запихнут ее обратно в бренное тело.