— Пеньковский еще раньше, — вставил Корховой.
Фомичев отмахнулся.
— Тут просто вопиющий прокол Конторы. Этого урода на семь верст нельзя было подпускать к секретам. Он же такой был благородный борец с кровавым коммунистическим режимом, что даже маленьких атомных бомб у америкосов просил — разложить их в Москве по укромным местам и взорвать в урочный час. На нем аршинными буквами написано было: я — маньяк. Но блат главней наркома… А вот в семидесятых упадок веры уже стал системным. Нет, ребята, когда люди чувствуют очарование предложенного твоей страной варианта будущего — это для твоей разведки такой питательный бульон, с которым никакие доллары не сравнятся!
— Но тогда, — проговорил Корховой раздумчиво и веско, будто Америку открывал, — тогда сейчас у китайцев должна быть очень успешная разведка.
— Вот! — с невыносимой назидательностью подхватил Фомичев и даже палец указательный вздыбил вверх. — Вот! А я что говорю!
— Как вы не понимаете, — не выдержал Бабцев, — что реальный вариант будущего — один. Один! И все чаяния могут быть связаны только с ним. И его разведка всегда будет переигрывать любые иные — в частности, именно поэтому. Хотя, между прочим, и столь презираемых вами долларов у него, у этого единственного варианта, почему-то более всего. И его экономика будет переигрывать, и его политика будет переигрывать, и его наука будет переигрывать, и его разведка — тоже будет переигрывать обязательно. Потому что за ним — реальное будущее, а за всеми вашими «измами» — пустота, они — всего лишь более или менее короткоживущие иллюзии.
Фомичев счел за лучшее поддержать его тон. Будто ничего и впрямь не произошло. Будто и впрямь они добрые коллеги, занятые одним и тем же делом, и вот — увлеченно спорят, как оно и водится среди умных дружелюбных сподвижников. Спорим, мол, а тронь любого из нас посторонний — друг за друга вражине пасть порвем.
— Ох, Валентин, — сказал он, — иллюзия правильности куда как часто бывает очаровательнее самой правильности. Действует-то на людей, чувства-то у них вызывает не правильность, а очарование… — Помолчал. — Конечно, когда правильность и иллюзия правильности совпадают — это вообще счастье. Тут вообще можно горы свернуть. Но это бывает так редко…
— Да отчего же редко! — против воли взятый за живое, запальчиво воскликнул Бабцев. — Отчего же редко! Вот все верно вы говорите, Леонид. Так сделайте же последний шаг! И все для вас станет кристально понятно, никаких неясностей и двусмысленностей… История доказала, что в будущее есть лишь один путь. Лишь один. И именно поэтому он побеждает все остальные. Не злыми кознями, не насилием, не подкупом и шантажом… Естественным образом побеждает. Именно поэтому все, кто пытался измыслить что-то иное, очень быстро оставались у разбитого корыта. Никто же им не мешал опробовать свой путь. Но эти пути раз за разом обваливались сами, сами оказывались тупиками! И китайская иллюзия обвалится вскоре, поверьте мне…
— Ну да, — проворчал Фомичев. — Четыре тыщи лет обваливается — все никак не обвалится…
А девица, упорно сидевшая к Бабцеву спиной, наконец повернулась. Глаза у нее гневно горели, как у рассерженной кошки; только что не шипела. Бабцев непроизвольно отшатнулся — показалось, сейчас полоснет когтями.
— Разумеется, никто не мешал! — звонко отчеканила она. И с беспредельной иронией процитировала уже подзабывшееся, возникшее, кажется, еще когда Югославию лупасили, а в год вторжения в Ирак буквально навязшее на зубах: — Вам еще не нравится демократия? Тогда мы летим к вам!
— Ох, все, ребята, — проворчал Корховой. Даже он зачем-то решил притворяться, что все они опять вместе. — Брэк. Вон уже надпись зажгли — пристегнуть ремни… Летим.
Раскосая красотка порывисто обернулась к нему и с какой-то вызывающей, демонстративной преданностью одним стремительным всплеском рук, точно взмахнувший парой щупалец спрут, обняла его предплечье — мощное, как нога Бабцева. Даже прижалась. И громко, озорно продекламировала:
— Летит, летит ракета!
— Вокруг земного света! — развеселым хором подхватили Фомичев и Корховой без запинки. — А в ней сидит Гагарин! Простой советский парень!
Бабцев молча отвернулся.
А когда те, с чьей подачи был развален «Сапфир», услыхали в сети отчаянный вопль Журанкова с предложением купить у него хоть малый ломтик его честно работавшей, ни в чем не повинной печенки и, как завзятые стервятники, устремились дожимать и добивать, оказалось, что их подопечный, апатичным сиднем сидевший нее эти годы в своей давно им знакомой норке, вдруг исчез. Оказалось, они, терпеливо и искусно ждавшие, опоздали. Пусть на день или на два, но опоздали и, стало быть, проиграли некий ход в какой-то новой, еще не вполне понятной игре.
Конечно, у них была масса дел и помимо Журанкова. «Сапфир» и все, что с ним связано, представляли собою лишь один из многочисленных пунктов длинного, словно ленточный червь, перечня их операций. Даже не самый важный — то есть это им катилось, что он не самый важный. Привычка к тому, ЧТО дела движутся с переменным успехом, — в крови разведчиков. К тому же, как гласит древняя китайская мудрость: победы и поражения — обычная работа полководца, и даже полководцы, не знакомые с китайской грамотой, мудрость эту выстрадали собственной жизнью; кто не выстрадал, кто не понял столь простой истины, тот до полководца не поднимается — сгорает от нервотрепки и вылетает в тираж еще на стадии малых чинов.
За последние полтора десятка лет они привыкли к победам. В этой некогда одной из самых сложных для иностранных разведок стране стало легко, даже слишком легко работать с тех пор, как ее идейная элита, ее властители дум, а за ними и ее руководство почти поголовно пришли — не без помощи, конечно, бескорыстных друзей и доброжелателей извне — к лучезарному выводу: чтобы влиться в семью цивилизованных наций и стать в ней своими, надо всего-то лишь пестовать предателей и вымаривать верных. Потому что сохранять верность тому, что отжило и должно быть поскорей уничтожено, — не верность, но тупость, косность, рабья кровь; а предать мрачное прошлое — значит на всех парусах устремиться к светлому будущему. Очередному, но теперь-то уж воистину и наверняка светлому, светлей некуда. Сколько их было — Шеварднадзе, Бакатиных, Козыревых, Калугиных… а сколько было столь же прогрессивных, но рангами и должностями пожиже — тех, что, точно воробьи, когда добрая бабушка начала крошить наземь черствый, залежавшийся хлеб, толкаясь и между делом гомоня о свободе и о том, что рынок все расставит по местам, ринулись в свалку с криками: «У меня! Нет, у меня! Да нет же, у меня, у меня скорей купите все, что мне доверено!»
Этим двоим, что беседовали сейчас (да и всем, кто мыслил, как они), невдомек было, что та пора ураганной в вышних распродажи, безудержной и безнаказанной, оставила не меньший ожог на душе народа, не меньший вывих сердца, нежели, скажем, раскулачивание и лагеря; и она вдобавок куда ближе по времени, куда памятней.