– И мороз их не берёт, наказанье с чертями! – дивились мужики, свешивая бороды с печей и сонно прислушиваясь к крикам и хохоту за околицей.
– Кромешники! – шипели бабы. – Праздник святой, а они, нехристи, лиходействуют! Тьфу, прости господи, грома небесного нет на них…
Наутро у колодца нашли замёрзшее тело Данилы Шадрина. Он лежал на снегу, скорчившись, в одной рваной рубахе, рядом стоял пустой полуштоф, а дырявый зипун висел высоко на дереве у него над головой. Кто-то пошутил над ним, пьяным, забросив зипун на ветку, и Данило в эту ледяную ночь так и не дошёл до дома.
Село взорвалось. Почти во всех домах родители пытали взрослых сыновей: «Ваше дело, каторжники?!.» Но испуганные парни клялись и божились на всех святых, что Данилы Шадрина они не трогали. Тут же как-то разом все вспомнили, что Ефим Силин всю зиму грозился отомстить «проклятой игоше». Парни, впрочем, на Ефима не показывали; напротив, утверждали, что этой ночью его никто не видел. Но Прокоп Силин, вернувшись домой с сельской сходки, пошёл прямо на конюшню.
– Ты Данилу уходил, сатана? – в упор спросил он пасынка. Лицо у него было такое, что двое цыганских мальчишек, разбиравших ремни упряжи, быстро переглянулись и выскочили из конюшни прочь. Ефим, который чистил скребницей смирного рыжего мерина, поднял голову, взглянул на отца сумрачно.
– Не я… – сказал словно нехотя. – Меня и в селе-то не было.
– А где был? Где был, сучий потрох, отвечай!
– Не скажу.
Каменея лицом, Прокоп запер двери конюшни и снял с гвоздя вожжи.
К вечеру того же дня Силин подъехал на санях к дому Шадриных, откуда уже вынесли в церковь покойного. Навстречу гостю вышли Агафья со старшей дочерью. Устинья, не поздоровавшись, сразу же ушла в сарай, стукнув промёрзшей дверью так, что звон пошёл на весь лес. Агафья же, с сухими воспалёнными глазами, с застывшим лицом, поклонилась:
– Здоров будь, Прокоп Матвеич.
– Прости, ради Христа, Агафья, – не ответив на приветствие и стягивая с головы мохнатый волчий малахай, хрипло сказал Прокоп. – Прости, недоглядел. Ефимка мой созоровал. Пошутить, дурни, думали, головы-то пустые, а вон чего вышло…
Агафья коротко вздохнула. Молча, кивком головы, пригласила Прокопа в избу. Тот ненадолго задержался у саней и в избу вошёл, нагруженный двумя мешками.
– Муки вам привёз, – сдавленно, отдуваясь, сказал он и сбросил свою ношу у печи. – Солонины, пшена… Масло вот тут… примешь, что ль?
– Спасибо, Прокоп Матвеич, – помолчав, сказала Агафья. – Девки-то у меня просвечивают уж. Верно, грех такое говорить, только отмучился Данило и меня мучить перестал. Ведь всё из дома в кабак перетаскал… прости, господи, его душу грешную, – она перекрестилась. Несколько минут молчала, словно задумавшись. Молчал и Прокоп. С улицы доносилось яростное скрипение лопаты: Устинья раскидывала снег.
– Сердита уж больно, – мотнул Прокоп головой на улицу.
– Вестимо… – Агафья отошла поправить свечу у чёрного образа в углу. Не поворачиваясь к гостю, сказала: – Ты на сына не греши. Может статься, и впрямь не он…
– Он, Агафья, некому больше, – сквозь зубы, мучительно выговорил Прокоп. – Знал я, что без стыда растёт, но что до такого доживу – и в страшном сне не видал… И что за отродье, господи прости… Вот она – кровь-то порченая! Барская!
Агафья молчала, глядя тёмными неподвижными глазами в бревенчатую стену.
– Вот что я ещё просить тебя хотел, Агаша, – чуть погодя медленно выговорил Прокоп. – Коль откажешь – без обиды, сам всё понимаю… только вот не отдашь ли Устьки своей за моего Антипа? Всю голову мне продолбил, с самых Святок житья от него нету…
Агафья недоверчиво посмотрела на Силина. Криво усмехнулась углом растрескавшихся губ.
– Неужто не побрезгаешь, Прокоп Матвеич?
– Дура ты, Агашка, была и осталась! – вспылил Прокоп. – И говорить с тобой не можно!
– Понятно, что дура, – со вздохом согласилась Агафья. – Коли б не дура была, нешто б…
Прокоп впился острым взглядом в её лицо, весь подался вперёд – но Агафья больше не произнесла ни слова. Чуть погодя, словно раздумывая, молвила:
– Дать мне за ней нечего, Прокоп.
– Да кто с тебя спрашивает! – просветлел лицом Силин. – Соглашайся, Агашка, о дочери подумай! Ей хоть житьё будет, у нас, слава господу, пока достаток держится…
Агафья тоскливо усмехнулась.
– Что я-то… Я-то бы со всей радостью… Хоть бы одну на сытость пристроить… – глубокая морщина перерезала её переносье. – Да ведь, может, не пойдёт она. Знаешь её, девка нравная.
– Ты – мать, тебе за неё решать.
– Ну, уж не будет того! – отрезала Агафья. – Я её нудить не стану! Ей и так на свете несладко! С ней силой-то, Прокоп, нельзя… В кого она такая уродилась – не пойму, вот тебе крест истинный… Данило – тот, упокой господь душу его, хуже студню говяжьего был… Я – так и говорить нечего, сам, поди, помнишь всё… А Устька – кремень девка! Ещё много горя через это примет, помяни моё слово.
– Ну, хоть поговори ты с ней! Коли не пожелает – что ж… Так Антипке и скажу: не годишься, мол, Устинье Даниловне, рылом не вышел, – хмуро усмехнулся Силин.
– Поговорить – поговорю, – нехотя согласилась Агафья.
– И на том спасибо. – Прокоп вздохнул, поднялся, перекрестился на образ и вышел из избы.
Во дворе Устинья по-прежнему бешено кидала снег. На скрип шагов она даже не повернула головы и выпрямилась, отставив лопату, лишь тогда, когда мать позвала её в дом.
Войдя, Устя скинула промёрзшие валенки, отбросила со лба прядь выбившихся из косы волос, вопросительно посмотрела на мать. Агафья вздохнула. Зачем-то потеребила в пальцах край изорванного передника, тоскливо взглянула на закопчённую икону Спаса в углу. Устинья наблюдала за матерью, недоверчиво нахмурив брови.
– Для ча звала-то? Я ещё до анбара почистить хотела…
– Что до него чистить, всё едино в нём шаром покати! – с сердцем отозвалась Агафья. – Ты вот что… Поди-ка ко мне, сядь. А вы, луковки, брысь в сенцы!
– Студёно ж там! – с недоумением сказала Устинья, когда за сестрёнками захлопнулась дверь. – Апроська и так дохает всю зиму…
– Ничего, ненадолго. – Агафья яростно крутила в пальцах край передника. – Устька… Вот что я тебе скажу. Замуж тебе пора.
Устя ничего не сказала, лишь лицо её стало суровым и внимательным одновременно, а на переносье явственно обозначилась такая же, как у матери, жёсткая складка. Агафья ждала ответа, но дочь молчала. В тёмной хате отчётливо слышался треск горящей лампады, пахло сухой травой и ладаном.
– Я тебя не понуждаю, боже сохрани, – глухо сказала наконец Агафья, глядя в стену. – Но погляди ты, ради бога, на жисть нашу. Отца господь упокоил, и слава богу… А дальше-то как? Других женихов тебе всё едино не искать. Так всю жизнь у меня на загорбке и просидишь?