Ему пришлось одолеть лестницу в пару сотен ступеней, где-то на середине он думал, что вот-вот оступится, скатится вниз и останется лежать там навсегда. Но женщина шла, не оборачиваясь, а там, наверху был свет, и Андрет, ухватившись за перила, буквально пополз вперед.
Свет обрушился на него, как удар Охсова кулака. В последний раз Андрет видел солнце пасмурным осенним вечером, а сейчас был ослепительный летний день, они стояли на белоснежной мраморной террасе дворца Торгового совета, впереди на площади бил, искрясь тысячей радуг, фонтан, и смеющаяся русалка подбрасывала вверх своего младенца. Еще дальше, за торговыми рядами, сверкало море. И… иперед Андретом лежала еще одна лестница. Тоже беломраморная, казавшаяся неимоверно крутой и скользкой. Однако он уже понял, что останавливаться нельзя, ухватился, зажмурил глаза и принялся осторожно сползать вниз.
Женщина ждала его на нижней ступени лестницы, но не выказала ни малейшей радости в связи с благополучным прибытием своего «имущества» на твердую землю. По-прежнему не произнося ни слова, она зашагала вперед, и Андрет, уже измученный так, будто только что без проводника переправился через Дивьи горы, покорно пошел следом.
Впоследствии он много раз проходил, а то и пробегал по этим улицам — от Храма Тишины мимо торговых рядов на Фонтанную площадь — и каждый раз удивлялся: какими короткими и узкими были улочки на самом деле, и какими непомерно длинными показались они ему в тот, первый раз. Даже лестница у дворца Торгового Совета была не мраморной, а обычной каменной, и вовсе не такой уж высокой. И фонтан на поверку оказался довольно слабеньким — так, слегка разбрызгивал воду по сторонам. И русалка оказалась старой, потрескавшейся и поеденной гнилью корабельной рострой. Краска с нее почти слезла, что окончательно ставило Андрета в тупик, — он же ясно помнил и могучий серебристый хвост, и белоснежные руки, и зеленые волосы. Словом, все было так, как будто в тот день он шел по какому-то другому городу, а вовсе не по Ве-нетте, где он позже жил в горе и в радости целых пять лет.
И еще Андрет понял, что Ксанта в первый день шла очень медленно. Однако он ясно помнил ее темную спину, маячившую где-то в конце улицы, и сознавал, что расстояние между ними все увеличивается и увеличивается. Наверное, он мог бы в тот день просто свернуть в переулок и навсегда исчезнуть из жизни Ксанты, но, собственно говоря, куда ему было податься? Пришлось бы заботиться о себе, а он сейчас был совершенно на это не способен. Да и опять же без языка, без прав, без возможности вернуться домой… Словом, ему все равно было в какую сторону идти, тем более что идти он уже не мог — за площадью, которую они пересекали, мощеная брусчаткой улица начинала взбираться в гору, и Андрет не сомневался, что этот подъем его доконает. Поэтому он остановился посреди площади у очередного фонтана (на этот раз скромной поилки для лошадей) напился, плеснул горсть воды за ворот и решительно уселся в тени каменной чаши.
Женщина помедлила, с презрительным равнодушием (так ему тогда казалось) глядя на выходки своего «имущества», потом вернулась и недовольным голосом поинтересовалась:
— В чем дело?
— Не сдвинусь с места, пока ты не скажешь, куда мы идем и зачем, — объявил Андрет и почувствовал мгновенный прилив гордости — сложить такую фразу на малознакомом языке в его теперешнем состоянии было большим достижением.
Женщина, поморщившись, объяснила:
— Совет позволил храму Тишины забирать себе тех пленников, которые попытаются свести счеты с жизнью. Моя богиня считает, что любой человек имеет право на достойную смерть.
Андрет почти ничего не понял из этой речи, но она позволила ему немного отдохнуть в тени и набраться сил для следующего рывка. Потом он подумал, что смерть под лошадиным водопоем едва ли можно счесть достойной. Здесь его вряд ли оставят в покое, а женщина, кажется, посулила ему отдых. И он вновь поднялся на ноги.
Наконец они оказались перед Храмом — вернее, перед выходящей на улицу каменной стеной, за которой скрывался обычный дом — несколько комнат, составленных прямоугольником, с дверями, выходящими во внутренний двор к бассейну и четырем деревцам. Женщина повела Андрета в одну из полутемных задних комнат, молча дала ему кувшин с водой и медный таз, он вновь напился и умылся, и она знаком велела ему сесть на лежащую на полу перину. Сама она устроилась на сундуке в углу.
— Ну что? — спросила она, когда Андрет перевел дух. — Ты все еще. хочешь умереть?
— Да, — ответил он, не успев подумать.
Потом все же задумался — здесь в темноте и прохладе это было проще, чем на пыльных раскаленных улицах. Честно попытался представить себе, как ему жить дальше, что делать и как устраиваться, понял, что податься ему некуда, рассчитывать не на кого и не на что, а самое главное, нет ни сил, ни желания снова выбираться из того дерьма, в которое с завидным постоянством загоняла его жизнь, и повторил еще раз, уже уверенно:
— Да.
Женщина пожала плечами, сняла с полки кувшинчик и чашу, налила на дно немного темной тягучей жидкости, разбавила водой и протянула чашу Андрету. Ее безобразное лицо оставалось совершенно равнодушным — кажется, для нее это была просто работа, исполнение воли богини, ничего личного. Но Андрета такая ситуация совершенно устраивала. Он выпил все до дна и, уже не обращая никакого внимания на женщину, лег на перину и закрыл глаза.
Он очнулся ночью от страшной рези в животе. Почему-то ему очень не хотелось испачкать перину и пол, и он пополз в кромешной тьме, разыскивая на ощупь хоть какой-нибудь сосуд, наткнулся на давешний таз и избавился от содержимого желудка. Потом вновь пополз к тюфяку, нащупал кувшин, напился и снова провалился в темноту. Через некоторое время все повторилось в точности с той лишь разницей, что было уже утро, и на поиски таза и кувшина ушло гораздо меньше времени и сил. Следующие несколько дней он так и жил от пробуждения к пробуждению, каждый раз в глубине души надеясь, что больше не проснется. И каждый раз эта надежда оказывалась тщетной.
Днем за ним присматривали две женщины. Одна, средних лет, с недовольно поджатыми губами, молча убирала за ним всю грязь, но не желала лишний раз бросить на него взгляд. Другая, юная, с тонкими светлыми волосами и печальными серыми глазами, одетая побогаче первой, несколько раз пыталась с ним заговорить, но на языке Венетты. Он не понял ни слова, и был этому даже рад. Меньше всего он сейчас нуждался в сочувствии, молчаливое презрение старшей женщины устраивало его гораздо больше.
(Уже много позже Ксанта говорила об этих двоих так: «Ингольда — моя соседка и помогает мне с тех самых пор, как я здесь поселилась. С Ви-эни все посложнее. У нее горе — отец отказался выдать замуж по ее желанию, и теперь она здесь избывает тоску. Она милая, только скучная, как косой дождь. Ну ничего, Ингольда — соломенная вдовушка, уж она научит нашу красавицу уму-разуму».)
Через день или два, он почувствовал что голоден, попросил еды, получил жидкую кашу и кислое молоко и, к собственному удивлению, сумел удержать их в себе. На следующее утро в его жизни вновь появилась Ксанта.