– А скажи, Ефимий, – Иван наконец оторвался от своих мыслей, – купец Ибузир ибн Файзиль не останавливался ли у тебя на постой месяца тому два назад?
– Ибн Файзиль? – Переспросив, Ефимий задумчиво пошевелил губами. – Ордынец, что ль?
– Нет, с дальнего юга гость.
– Не слыхал такого имени, врать не буду, – хозяин постоялого двора отрицательно качнул головой. – Да кто тут сейчас через нас поедет? Эвон, разруха-то! Погоди годков пять, уж тогда выстроимся, заматереем, леса, слава богу, за Окой-рекой хватит.
– Вот, за это и выпьем, Ефимий, – кивнул Иван. – За то, чтоб выстроились, заматерели, за то, чтоб все русские земли так!
– Хороший ты человек, Иване, – Ефимий выпростал из бороды остатки капусты. – Заглядывай, как будешь тут по купецким делам.
Раничев приложил руку к сердцу:
– Всенепременно, любезнейший.
Проводив гостя в людскую, хозяин постоялого двора выглянул на двор – приструнить лаявшего пса. И чего разлаялся? Может, чуял чужого в овине? Не замерз бы отрок, вона, кажись, холодает, да и дождь кончился. Может – и к зиме то? Покров-то уж прошел, а снега все-то не видать, одна слякоть. Ой, не дело тако, не дело.
Успокоив пса, Ефимий взял в сенях старую волчью шкуру и пошел к овину – накрыть спящего парня. На полпути передумал, вернулся – слишком уж много блох оказалось в шкуре, ну да ничего, скоро зима, бросить на мороз – вымерзнут. А отрок не замерзнет, ничего. Тепло в овине, вчера только разжигали очаг – подсушивали промокшее сено.
К утру посвежело, подморозило наконец, и очистившееся от туч небо засветилось лазурью. Давненько не видали уж угрюмовцы столь чистого небосвода, давненько не ласкали их светлые солнечные лучи, все дожди да дожди – обидно. Ну вот, наконец-то…
Раничев проснулся оттого, что просочившийся сквозь старый ставень сияющий луч ударил его прямо в левый глаз. Зажмурившись, Иван перевернулся на другой бок, захрустев накропанным сухой соломой матрасом, улыбнулся, открыв оба глаза, взглянул на низкий бревенчатый потолок. Задумался – где я? Судя по всему – в избе. Ага… Значит – дача. У него самого дачи нет, значит – у друзей. Вот выглянуть в окно – ежели напротив гараж, значит – у Веньки, а ежели старый сгнивший «москвич» – у Михал Иваныча. Еще правда один вариант был – у Макса, хозяина кафе «Явосьма», но куда у того выходили окна, Иван припомнить не мог, а потому не стал и напрягаться, просто прошлепал босыми ногами в сени да распахнув дверь, глянул во двор… И, хлопнув себя по лбу, тяжело опустился на мокрые ступеньки крыльца. Посидел так немного, пока не почувствовал пятками холод, потом резко поднял глаза…
– Здрав будь, дядько Иван!
Это что еще за пацан здесь? Ах, да… Лукьян, ополченец.
– Здорово, Лукьяне. Сулицу не потерял?
– Как можно?
– Да так же, как и кольчужку не чистить. Не свое – не жалко.
– Ой, кольчужка-то! – Схватившись за голову, отрок понесся к овину.
Позади, в сенях, раздались шаги. Ефим, хозяин, присел рядом с двумя глиняными крынками:
– Кваску холодненького? Бражки?
Раничев махнул рукой:
– Давай лучше бражки. – Отпив, занюхал рукавом. – Эх, хорошо день начинается! Ну что, Лукьян, отыскал свою кольчугу?
– Нет.
На парня было страшно смотреть. Побледнел вдруг, осунулся, даже дышал тяжко.
– Чего так переживаешь-то? Ведь и так бы заржавела.
– Заржавела – то другое, – отрок вздохнул. – Ее и я ношу, и Варфоломей иногда, и Петро, и… в общем, есть на кого свалить, что не чищена. Да дьяк на то и не смотрит, ему главное – чтоб кольчугу сдали. А ежели не сдадим… Тут и в самом деле можно хороших плетей отведать. Да как бы и не в закупы запродаться! Кольчужка – сами видали – худа, а ну как у дьяка она новой числится?
– Конечно, новой, – расхохотался Иван. – А ты думал? Так что готовься в закупы.
– В закупы, да-а… – Со светлых глаз парня вот-вот должны были хлынуть слезы. – Ты не видал, дядько Ефимий?
Хозяин постоялого двора пожал плечами:
– На что мне этака ветхость? Разве что у крыльца бросить – ноги гостям вытирать? Так еще порежутся. Не-е…
– У крыльца? – собиравшийся зареветь Лукьян вдруг встрепенулся: – А ведь и правда! Я ж ее туда, уходя, и засунул.
– Не засунул, а бросил!
В ворота вежливо застучали. Выбравшись из будки, громко залаял пес, и только что проснувшийся слуга, бурча под нос что-то неразборчивое, пошел отворять.
Не слушая никого, отрок встал на колени и запустил руку под ступеньки.
– Ну вот она, кольчужица! – Он любовно встряхнул пропитанную ржавой сыростью железяку. – И шишак там же.
– А еловец куда дел?
– Да никуда. Еловца там и не было. Я, когда получал, самолично все записал – что в каком виде, а то дьяк наш, Лукоморий, выжига известный, сказать, кому все новые кольчужки запродал?
– Ну кому?
– Татарам! Через дружка своего, тиуна Минетия.
– Хорошая компания, – вспомнив едва не погубившего его тиуна, покачал головой Иван. Взглянул на отрока. – Э, да ты, оказывается, грамоте разумеешь?
– А как же! – натянув кольчугу подбоченился Лукьян. – Дружка мой меня учит. Хороший парень, младший дьяк Авраамий.
Раничев чуть было не свалился с крыльца:
– Как-как?
– Авраамий.
– Такой длинный, нескладный, носатый? Волосы, как гнездо у галки?
– Ну так… Здорово ты Авраамку описываешь, особенно – про волосы, – Лукьян хохотнул. – Как гнездо у галки, ну чисто вылитый Авраамка!
– Похож, говоришь?
– Конечно… Да вон, смотрите, он и сам идет!
В открытые слугой ворота быстро вошел Авраамка – бывший епископский писец, вместе с которым Раничев бился с ордою эмира в числе других защитников города. Именно ему, Авраамке, вместе с Ефимом Гудком, он и помог бежать из плена. И видно – неплохо помог. Вон он, Авраамка, цветет и пахнет!
В новом – ну видно, что новом – кафтане, длинном, темно-зеленом, добротном, с привешенной к поясу деревянной чернильницей, с гусиным пером за левым ухом, в круглой суконной скуфейке на голове, бывший писец – а ныне, по словам Лукьяна, младший дьяк – подойдя к крыльцу, вежливо поклонился хозяину:
– Бог в помощь, друже Ефимий. – Оглянулся лукаво на отрока: – И тебя рад видеть, Лукьяне.
– А меня, выходит, не рад? – широко улыбаясь, осведомился Раничев.
Авраамка запнулся, вгляделся пристально в заезжего франта…
– Иване! – ахнув, прошептал он. – Иване! Жив… Вот чудо-то!
В ласковом синем небе сияло солнышко, подмораживало, и грязь на дворе застыла причудливыми коричневыми каменьями. На каменьях дрались из-за вылитых помоев сороки. Одна из них, вспорхнув вдруг, уселась на крыльцо рядом с людьми и, хитровато прищурив глаз…