Не заходя на торговую площадь, Иван спросил у прохожего Лиственичную улицу и, поблагодарив, направился к Почайне. Улицу нашел быстро, только оказалась она уж больно длинной, тянулась почти до самой пристани, а где пересекалась с Предместной – то Бог ведает да вот, наверное, играющие в пыли мальчишки.
– Отроки, к Предместной правильно иду?
– Прошел уже, дядько! Назад вертай.
– Прошел? – удивился Раничев. – Как же я корчму-то не заметил?
– Вона, церковную маковку видишь? – Один из пацанов показал куда-то назад грязным пальцем.
– Ну вижу.
– Вот туда и иди.
Пожав плечами, Иван повернул обратно. Сорвал по пути веточку, обмахивался – жарковато было, хоть и утро еще, а одежка-то, почитай, зимняя, в чем был в Москве, в том и уехал – епанча на собачьем меху, плотного сукна кафтанец. Тепло было, да вот теперь парился, расстегнул кафтан, распахнул епанчу, снял бы, в руки взяв, да, по местным понятиям, неприлично так шастать, вот и приходилось терпеть. Продать всю одежку, что ли? Да завести новую, деньжата, чай, будут. Если будут. А вдруг… Нет. Иван прогнал от себя нехорошие мысли. Потом немного подумал и решил, что уж в крайнем случае заработает и скоморошьим ремеслом, главное бы пристать к ватажке, ибо одному работать никто не даст, все места, как и везде, поделены заранее, а быть в роли Паниковского – непутевого сына лейтенанта Шмидта – что-то не очень хотелось.
Вот и корчма, вернее, постоялый двор – неприметный, окруженный невысоким плетнем и кустами цветущей сирени, сквозь которые хорошо просматривалась коновязь, открытый очаг под дощатым навесом и длинный сарай, крытый старой соломой, – по всей видимости, конюшня. Жилое помещение в полтора этажа располагалось в глубине двора и смотрелось не очень – маленькое какое-то, покосившееся, нижние венцы погнили и теперь явно требовали замены, то же касалось и крыши. Тем не менее во дворе было довольно людно – смеялись какие-то мужики в одних рубахах, въезжали в ворота груженные кожами возы, а вот проехал на коне какой-то купец, толстобрюхий, важный, в видавшем виды ездовом полукафтанце и охабне, небрежно накинутом на плечи. Охабень казался словно с чужого плеча, впрочем, всадника это, похоже, ничуть не волновало – чай, не князь, не боярин, обычный торговец средней руки, именно для таких и предназначался постоялый двор Селивона Натыки.
Следом за всадником зайдя в ворота, Раничев направился к дому. Обойдя коновязь, толкнул скрипучую дверь и спустился на несколько ступеней вниз, в полутьму. Огляделся, примечая узкие, тянувшиеся вдоль стен столы, подозвал служку:
– Хозяин, Селивон Натыка, здесь ли?
Служка – рыжий, довольно бестолковый на вид малый – шмыгнул носом:
– Нету хозяина, господине! На поутру уехал – работничков нанимать венцы заменить.
– Да, пора уж, – усмехнулся Иван. – А скоро ль возвернется?
– Обещался к обедне.
– К обедне, говоришь? – Раничев задумался. Можно было бы, конечно, зайти на рынок, продать, ежели получится, епанчу да прикупить что-нибудь более подходящее для лета, поудобнее, скажем «холодный» – без подкладки – кафтан или чугу. Можно бы было сходить, всяко управился бы к обедне. Только вот не хотелось что-то снова волочиться по жаре, и так употел – дальше некуда.
Иван решительно сбросил епанчу на лавку. Достал из калиты медяху:
– Попить чего-нибудь спроворь, паря.
Подхватив на лету монету, служка опрометью бросился куда-то и почти сразу явился с большой кружкой и глиняной миской с капустой и салом.
– Пирогов каких нет ли? – брезгливо отодвигая темную, дурно пахнущую капусту, осведомился Раничев.
– Еще не пекли, господине! – молодцевато выпятив грудь, отозвался слуга. – Разве что вчерашние остались.
– Тащи вчерашних, – махнул рукой Иван. – Чай, не успели еще зачерстветь.
Усевшись скромненько в уголке, отхлебнул из кружки. Напиток – хмельной квас – оказался хоть и изрядно кисловатым, но холодным, и Раничев выпил его с наслаждением.
– Еще принести? – поставив на стол блюдо с зачерствевшими пирогами, любезно осведомился служка.
– Неси уж кувшин, – хохотнул Иван. – А то так и будешь с кружками бегать.
Он внимательно обозревал помещение – длинные столы, потухший очаг, чадящие по углам свечи. В дальнем углу, под иконой, едва теплилась лампадка. Иван хотел перекреститься, да раздумал – икона была настолько засижена мухами, что не поймешь, кого изображала: то ли Николая Угодника, то ли святого Петра, а то ли вообще Джина Симмонса с высунутым от усердия языком. Ай-ай-ай, довели иконку-то. Нельзя так со святыми обращаться.
– Ты меня спрашивал? – неожиданно услыхал Иван прямо над ухом. Оторвав взгляд от иконы, обернулся. Перед ним стоял кряжистый мужик, лысый, с длинной узкой бородою и красными, чуть оттопыренными ушами, одетый в скромный темный кафтан безо всяких излишеств, типа украшенных самоцветами пуговиц или шелковых перевязок. Темные, близко посаженные глаза внимательно смотрели на гостя.
– Тебя, ежели ты Селивон Натыка. – Раничев поставил недопитую кружку на стол.
– Я Натыка, – кивнул мужик. – Чего хотел, господине?
Иван почесал затылок, огляделся:
– У вас продается славянский… тьфу ты, не то… Как же, блин? Ага… Поклон тебе земной от Пантелеймона-старца… вернее – от старца Пантелеймона.
Селивон вздрогнул, еще раз оглядел Ивана, потом чуть улыбнулся и тихо произнес:
– Храни, Господи, старца! Идем.
Хозяин и гость – резидент и агент – вышли на двор и, поднявшись по высокому крыльцу на верхний этаж, оказались в горнице, скромной по размерам, но довольно чистой и светлой. Вся мебель состояла из небольшого стола, креслица с лавкой да обитого позеленевшей медью сундука в углу. Странно, но в горнице было целых три двери, одна по центру – на входе, и две – в боковых стенах.
– Ну? – Селивон Натыка постучал пальцами по столу.
– Сейчас… – Раничев вытащил из-за пояса нож и уселся на лавку. Сняв левый сапог, быстро разрезал голенище и, вытащив сложенное в несколько раз письмо, протянул его Селивону.
Тот, едва взглянув на текст, вскинул глаза:
– А где же печать?
– Выкинул, – улыбнулся Иван. – От Москвы до Киева свет не ближний, всякое могло случиться.
Взгляд его, с любопытством скользнув по сундуку, пробежал по двери и замер: на столе вспыхнул вдруг круглый солнечный зайчик, маленький, размером чуть больше медного пула. В узком золотистом луче плавали пылинки. Все так привычно, обыденно…
Селивон убрал письмо в сундук, обернулся:
– Поживешь пока у меня.
– А деньги? – задал сакраментальный вопрос Иван. – Боярыня обещала изрядно.
– Получишь, сколько обещано, – успокоил корчмарь. – Только не сразу, чуток подождать надо.