— Да что ты все на рабу смотришь? Не продаст ее Ефрем. А силком взять… так князь запретил обижать своеземца.
— А что, свободным новгородцам князь что-то запретить может? — с усмешкою осведомился Миша.
— Не может, — сын тысяцкого отозвался вполне серьезно. — Но и ты пойми — нам, житьим, ссориться не с руки с князем. Пущай он лучше с боярами ссорится!
— Это верно.
— Эх, Мисаил, друже, — вижу, наш ты человек, наш! Ну пошли, что ли, к костру — песен послушаем, выпьем.
— Пойдем, что уж… Вообще-то, я домой ехать хотел, но… А что, вы водки прикупили?
— Вот-ки? Водицы?
— А Веселый Ганс там, случай, не показывался? Такой фашистенок со «шмайссером», верней — с «МП-сорок».
— Ганс? Знаю одного Ганса с готского двора… И еще одного — с Любека-града. Ох, и выжига! Палец в рот не клади, нет — всю руку проглотит.
— Ага… Еще скажи — «Бриан, это голова!», «жилет пикейный»! Ладно, черт с тобой, пошли пьянствовать… А девочка… — Михаил не выдержал-таки, обернулся. — Все же хороша девочка… Как ты говоришь — раба? Ну и роли у вас какие-то… ругательные…
Славен город, славен город
Да на возгорье, да на возгорье! —
пели-тянули сидящие у костров дружинники песню. Хорошо так выводили, собаки, душевно!
Звон-от был, звон-от был
У Николы колоколы, у Николы колоколы…
Миша сам не заметил — заслушался. Ну надо же — чисто хор имени Пятницкого, а туда, как известно, халтурщиков да безголосых неумех не берут — тем на «фабрику звезд» дорожка прямая, да на какое-нибудь, не к ночи будь помянуто, «Евровидение».
А Сбыслав — тысяцкий сын Сбыслав Якунович — веселый, молодой, красивый — все улыбался да подливал в чарку новому другу… Да уж — как-никак — друзья теперя!
— А ну-ка, Сбышек! За дружбу сейчас с тобой выпьем!
— От это дело, Мисаиле! Давай!
Обожгло горло медом пьянящим, ах, ну до чего ж хмельно, вкусно! Так бы и пил, не кончалось бы питие.
— Ох, и хорошее же у вас пойло! Поди медовуха?
— Медок стоялый, ефремовский… Князь Александр Грозны Очи самолично за верную службу да доблесть воинскую пожаловал. Мне, не кому-нибудь! И с тобой поделиться велел!
Михаил цинично прищурился и сплюнул:
— Да неужели!
— А ты думал?! Князь — он ведь все видит, все ведает!
— Ну да, ну да… Прямо не князь, а особый отдел.
— Ты вот что, Мисаиле… — понизив голос, Сбыслав огляделся по сторонам и подмигнул. — Вишь у старой ветлы шатер? Ну такой, белый?
— Да не слепой.
— Так эт — мой. А рядом — чуть поменьше, желтенький — для тебя, друже! Ежели спать похощешь, иди… А я покуда…
Сын тысяцкого поднялся на ноги, пригладил кудри…
— Эй, эй… Ты куда это? — заволновался Михаил. — А я с кем тут буду… буду пьянствовать?
— Да я скоро, друже. Пойми ты — надо!
— Ну, надо — так надо.
Трое сватовья, трое сватовья,
Трое большое, трое большое… —
пели у костров дружинники.
Первое сватовье, первое сватовье
Да из Новгорода, да из Новгорода…
Михаил послушал бы их, подождал бы приятеля… да почувствовал вдруг, что отлить охота. Уж так сильно припекло, что… Встал… Нет! Только попытался — да так и сел обратно наземь! Хорошо, не завалился в траву под радостный смех присутствующих! Совсем ведь ноги не слушались — вот она, медовуха-то! А ведь никак не скажешь, что опьянел так уж и сильно. И вот — поди ж ты…
И все же хотелось, хотелось… Ну не здесь же… неудобно все ж таки — люди кругом.
Так… собраться… встать… медленно-медленно… опереться вот хоть об березку… или это рябина? Нет, клен! Клен… Так… Поднялся! Хорошо… Теперь немножко постоять, отдышаться. Земля вроде не вертится, пни да папоротники на голову не бросаются. Уже славно! Теперь оторвать руку от ствола… пару шагов… та-ак… еще парочку… Ага — вот и кустики… Ой, хорошо-то как! И день такой чудесный… вернее — вечер… или ночь уже? Похоже, что ночь… И чего-то спать хочется — глаза слипаются, ну совсем мочи нет… Что там Сбышек про шатер говорил? Желтенький… Ага, вон он… Симпатичный какой, с вышивкой… и ткань… парча, что ли? Где они взяли парчу? Ну, блин — парча — на палатки! Скоро на портянки пойдет…
Пошатываясь, Михаил кое-как добрел до шатра и, опустившись на колени, заполз внутрь, в темноту. Показалось, что снаружи, рядом, кто-то тихонько засмеялся… кто-то? Да Сбышек же! И чего ржет, конь?
Ох, как тут чудесно-то! Темно, покойно, уютно — простынка на лапник еловый постелена… нет, не на лапник — лапник кусался бы — на траву… сено? Солому? И не простынка то — мешковина… Ох, а запах-то какой, запах… пряные такие травы… дышать бы — не надышаться, эх…
Миша стянул через голову футболку — на нее уж тут многие косились, смеялись — мол, «коровы рукава отгрызли» или что-то вроде этого приговаривали…
Стянул, улегся… то есть не совсем еще улегся, а наткнулся… на мягкую шелковистую кожу! Теплое такое тело… кто-то лежал рядом! И чуть слышно дышал!
Михаил отпрянул:
— Кто здесь?
— То я, господин, Марья.
— Что еще за Марья?! Не знаю я никакой Марьи и…
— Твоя раба…
— Тьфу-ты! Раба! И откуда ж ты здесь взялась, такая хитрая?
— Господин Сбыславе откупил меня у Ефрема. Откупил — для тебя! Я — твой подарок.
— Подарок? Сбыслав? — Миша наконец понял, расхохотался. — А-а-а! — протянул. — Так это Сбышек тебя сговорил… точнее — снял. Для меня?
— Да, господине. Он сказал — подарок. Теперь я твоя.
— Хм… Ты сама-то хочешь?
— Как ты, господин…
— Значит, хочешь…
И чего было отказываться-то? С каких-таких морально-нравственных правил? По общему хотению, по щучьему велению…
— Постой-ка! Ты хоть совершеннолетняя?
— Конечно! Давно уж… Или же сюда, господин…
— Меня, между прочим, зовут Михаил… можно по-простому — Миша… А ты? Ах да… Марья… Ну, иди сюда, Марьюшка…
Темнота… Шелковистая теплая кожа… Горячее дыханье… Тонкий стан… Грудь, талия… Ах, господи… Хорошо-то как! Хорошо!!!
И черт с ним, с Веселым Гансом — сам виноват, что куда-то делся. А Сбышек, ничего не скажешь — удружил…
Ох, какие губы… Ох…
Поцелуй… Слабый девичий стон… И томные вздохи… и шепот…
— Господин, я навеки раба твоя… раба… раба… раба…
Одним из способов феодального закабаления было установление «ряда», договора между феодалом и свободным человеком. Человек соглашался жить и работать у господина на определенных условиях, теряя, таким образом, свою прежнюю независимость.