Лу работал за городом, в гараже, который открыл на наличные, предоставленные ему родителями, и жили они в трейлере на заднем дворе, в двух милях от Ганбаррела, в тысяче миль от чего-либо еще. У Вик не было автомобиля, и она проводила дома, вероятно, по сто шестьдесят часов в неделю. Дома пахло подгузниками, пропитанными мочой, и автомобильными запчастями, а раковина была всегда полной.
Ее сын, Брюс Уэйн Кармоди — Брюс для дедушки и бабушки по отцовской линии, Уэйн для Вик и Бэт для Лу, — знал, как включить телевизор и как регулировать громкость. Телевизор всегда был включен, а звук всегда был слишком громок. От истерического смеха Губки Боба [59] гремела посуда в шкафах. Когда Уэйн не восседал перед экраном в подгузнике, пропитанном его собственной мочой, он ползал за кошкой, пытаясь ухватить ее за хвост. Кошка Селина уводила его под журнальный столик, где он разбивал себе голову при попытке встать, или приманивала его к углам приставных столиков, чтобы он бился о них лицом, или увлекала его к окну кошачьего туалета, где бы Уэйн задумчиво нашаривал колбаски кошачьего дерьма и лизал их, проверяя, насколько они съедобны.
В ретроспективе Вик только удивлялась, что не сошла с ума раньше. Ее удивляло, что и другие молодые матери не теряют рассудок. Когда твои груди становятся столовыми, а звуковое сопровождение всей жизни состоит из истерических слез и безумного смеха, как можно ожидать, что ты останешься в здравом уме?
У нее имелся один аварийный люк, которым она время от времени пользовалась. Всякий раз, когда шел снег, она оставляла Уэйна с Лу, одалживала грузовик-буксир и говорила, что едет в город, чтобы выпить эспрессо и купить какой-нибудь журнал. Это было нечто, предназначенное для их ушей. Вик не хотела допускать их к правде. То, чем она на самом деле собиралась заняться, ощущалось необычайно частным, возможно, даже постыдным, сугубо личным делом.
Однажды случилось так, что они все вместе оказались заперты внутри: Уэйн стучал ложкой по игрушечному ксилофону, Лу жарил блины, телевизор ревел Дорой, чтоб ее, Следопытом [60] . Вик вышла во двор покурить. Снаружи было сине, шел снег, шурша в деревьях, и к тому времени как окурок сигареты «Американ спирит» стал обжигать ей пальцы, она поняла, что нужно проехаться на буксире.
Она одолжила у Лу ключи, надела балахон с надписью «Колорадо Эвеланш» [61] и подошла к гаражу, запертому в то морозное синее воскресное утро. Внутри пахло металлом и пролитым маслом — очень похоже на запах крови. От Уэйна все время так пахло, и она терпеть этого не могла. Игровой площадкой для ее ребенка служила гора лысеющих шин по одну сторону прицепа, отец ее ребенка был обладателем всего двух пар белья и татуировки Джокера на бедре. Это было нечто — перебирать в уме все обстоятельства, которые привели ее в эту обитель высоких скал, бесконечных снегов и безнадежности. Она никак не могла понять, как здесь оказалась. Раньше ей так хорошо удавалось находить места, куда она хотела попасть.
В гараже она помедлила, уже став одной ногой на подножку грузовика. Лу взял у какого-то приятеля заказ на раскраску мотоцикла. Он только что закончил наносить на бензобак слой черной матовой грунтовки. Теперь бензобак походил на оружие, на бомбу.
На полу, рядом с байком, лежал лист трансферной бумаги с пылающим черепом на нем и словами «Хард Кор», написанными ниже. Бросив один-единственный взгляд на то, что Лу нарисовал на трансферной бумаге, Вик поняла, что эту работу он запорет. И вот что любопытно: что-то в грубости его рисунка, в его очевидных недостатках заставило ее почувствовать себя едва ли не больной от любви к нему. Больной — и виноватой. Даже тогда какая-то часть ее уже знала, что она его когда-нибудь оставит. Даже тогда какая-то часть ее чувствовала, что Лу — Лу и Уэйн, оба — заслуживают чего-то лучшего, нежели могла предложить Вик МакКуин.
Шоссе вилось две мили до Ганбаррела, где имелись кофейни, свечные магазины и спа-салон, в котором делали сливочно-сырные маски для лица. Но Вик проехала меньше половины, прежде чем свернуть с шоссе на грунтовую дорогу, которая уходила через сосны в дремучие лесозаготовительные края.
Она включила фары и утопила педаль газа. Это казалось прыжком с обрыва. Это казалось самоубийством.
Большой «Форд» сокрушал кусты, ударялся на рытвинах, переваливался через уступы. Она ехала на опасных скоростях, огибая углы и разбрасывая снег и камни.
Вик что-то искала. Она пристально вглядывалась в лучи фар, которые вырезали отверстие в падающем снегу, белый проход. Снег мельтешил мимо, как будто она ехала через туннель статических помех.
Вик чувствовала, что он где-то близко, мост «Короткого пути», он ждет ее сразу за пределом досягаемости дальних фар. Она чувствовала, что это вопрос скорости. Если бы удалось просто достаточно быстро поехать, она смогла бы силой вернуть его в бытие, спрыгнуть с ухабистой просеки на старые доски моста. Но она никогда не осмеливалась разогнать грузовик сверх той скорости, на которой могла им управлять, и никогда не достигала «Короткого пути».
Может, если бы у нее снова был тот байк. Может, если бы сейчас стояло лето.
Может, если бы она не была настолько глупа, чтобы родить ребенка. Ее бесило, что она родила ребенка. Теперь ей кранты. Она слишком сильно любила Уэйна, чтобы вдавить педаль в пол и понестись в темноту.
Прежде она думала, что любовь имеет какое-то отношение к счастью, но оказалось, что они даже отдаленно не связаны между собой. Любовь ближе к потребности, не отличающейся от потребности есть или дышать. Когда Уэйн кричал: «Мотли, мам, я пыймал коску», — голос у него был писклявым и возбужденным, и это было как дыхание. Это наполняло ее чем-то, что было ей необходимо, нравится ей это или нет.
Может, она не могла произвести на свет мост, потому что не оставалось ничего, что надо было бы найти. Может, она нашла все, что мир мог ей предложить: мысль, очень похожая на отчаяние.
Это никуда не годится — быть матерью. Ей хотелось завести веб-сайт, начать кампанию по информированию общественности, выпускать информационный бюллетень, чтобы довести до всех: если ты женщина и у тебя есть ребенок, то ты все теряешь, ты оказываешься в заложницах у любви — террористки, удовлетворить которую можно только отказом от всего твоего будущего.
Просека заканчивалась тупиком в гравийном карьере, откуда она и повернула обратно. Как это часто бывало, обратно к шоссе она поехала с головной болью.
Нет. Не с головной болью. Эта боль была не в голове. Эта боль была в левом глазу. Медленное, мягкое пульсирование.