Закрыв глаза и сложив ладони, он заговорил с Богом.
— Эй, там, бог, — сказал Бинг. — Это Бинг, тот самый старый тупица. О боже. О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс пошел баиньки, он крепко заснул, и я не знаю, что делать, а если он не поправится, не вернется ко мне, я никогда не поеду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался сделать в своей жизни что-нибудь хорошее. Я изо всех сил старался спасать детей, чтобы они ни в коем случае не оставались без какао, аттракционов и подарков. Это было нелегко. Никто не хотел, чтобы мы их спасали. Но даже тогда, когда мамы кричали и обзывали нас ужасными словами, даже когда их дети плакали и мочились, я любил их. Я любил этих детей, и я любил их мам, пусть даже они были дурными женщинами. А больше всего я любил мистера Мэнкса. Все, что он делает, он делает для того, чтобы другие люди могли быть счастливы. Разве это не самое хорошее, что может делать человек, — распространить вокруг себя немного счастья? Пожалуйста, господи, если мы сделали что-то хорошее, пожалуйста, помоги мне, дай мне знак, скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пож…
Лицо у него было запрокинуто, а рот открыт, когда что-то горячее ударило его по щеке, а на губах он ощутил что-то соленое и горькое. Он вздрогнул; было похоже, что кто-то на него кончил. Он провел рукой по рту и посмотрел на свои пальцы, теперь покрытые беловато-зеленым свернувшимся молоком, комковатым жидким пюре. Потребовалось время, чтобы распознать в этом голубиный помет.
Бинг закричал: раз, потом другой. Рот у него был полон солено-кремового вкуса птичьего дерьма. Дрянь, собранная в сложенную лодочкой ладонь, была похожа на болезненную мокроту. Он крикнул в третий раз и отшатнулся, ударяя ногами по штукатурке и стеклу, и опустил другую руку на что-то влажное и липкое, с мягкой текстурой сарановой пленки. Он посмотрел вниз и обнаружил, что угодил рукой на использованный презерватив, кишащий муравьями.
В ужасе, в отвращении он поднял руку, а презерватив прилип к пальцам, и он взмахнул рукой, раз, другой, и тот сорвался и приземлился у него в волосах. Он завизжал. Птицы шумно вспорхнули со стропил.
— Что? — орал он церкви. — Что? Я стоял здесь на коленях! Я СТОЯЛ НА КОЛЕНЯХ! А ты — что? ЧТО?
Он схватил резиновую мерзость и дернул, вырвав при этом горсть собственных тонких седых волос (когда это они все поседели?). В лучах света крутилась пыль.
Бинг Партридж спускался с холма неуклюжей трусцой, чувствуя себя оскверненным и больным… оскверненным, больным и разъяренным. Пошатываясь, как пьяный, он прошел мимо металлических цветов на своем дворе и захлопнул за собой дверь.
Через двадцать минут из нее вышел не кто иной, как Человек в Противогазе, держа по бутылке зажигательной жидкости в каждой руке.
Прежде чем запалить церковь, он загородил досками дыры в окнах, чтобы птицы не могли вылететь наружу. Большую часть одной бутылки он разбрызгал над скамьями и кучами деревянных обломков и кусков штукатурки: прекрасными маленькими кострами, разложенными заранее. Другую бутылку он опустошил на фигуру Иисуса на кресте, установленную в апсиде. Тот, казалось, продрог в своей маленькой набедренной повязке, так что Бинг чиркнул спичкой и облачил его в огненное одеяние. С настенной росписи над ним Мария печально взирала на это последнее поругание, которому подвергся ее сын. Бинг, постучав двумя пальцами по респиратору противогаза, послал ей воздушный поцелуй.
Дайте ему шанс схватить вместе с мистером Мэнксом ребенка № 10, подумал Бинг, и его ничуть не смутило бы, если бы пришлось отравить газом и убить собственную маму Христа, чтобы заполучить маленького ублюдка.
И еще: Святой Дух не сделал в киске Богоматери ничего такого, чего Бинг не сделал бы лучше, если бы провел три дня наедине с ней в Доме Сна.
Ганбаррел 2001 г.
Дети никогда не звонили, если она рисовала.
Прошел год — может быть, больше, — прежде чем Вик это осознала, но на каком-то уровне ее психики эта зависимость существовала помимо разума, она восприняла ее почти сразу. Когда она не рисовала, когда ее не занимала какая-то творческая работа, она начинала осознавать растущее физическое напряжение, словно стояла под краном, который удерживал на весу фортепиано; в любой момент, чувствовала она, трос может лопнуть, чтобы вся тяжесть обрушилась на нее смертоносным ударом.
Так что она бралась за все работы, которые ей предлагали, и по семьдесят часов в неделю проводила в гараже, слушая группу «Форинер» [67] и раскрашивая аэрозольными красками мотоциклы для парней с криминальным прошлым и оскорбительными расовыми понятиями.
Вик изображала языки пламени и пистолеты, голых цыпочек и гранаты, флаги Дикси и нацистские флаги, Иисуса Христа и белых тигров, разлагающихся упырей и снова голых цыпочек. Она не думала о себе как о художнице. Рисование уберегало от звонков из Страны Рождества и позволяло платить за памперсы. Все остальные соображения мало что значили.
Но иногда работы иссякали. Иногда казалось, что она расписала все мотоциклы, имевшиеся в Скалистых горах, и других представлений больше никогда не будет. Когда такое происходило — когда она не рисовала больше недели-другой, — Вик заставала себя за мрачным ожиданием. За подготовкой.
А потом в один прекрасный день звонил телефон.
Это произошло в сентябре, во вторник утром, через четыре года после того, как Мэнкса отправили в тюрьму. Лу уехал ни свет ни заря вытаскивать кого-то из кювета, оставив ее с Уэйном, который захотел на завтрак хот-доги. Все эти годы пропахли исходящими паром хот-догами и исходящим паром детским дерьмом.
Припарковав Уэйна перед телевизором, Вик поливала кетчупом дешевые булочки для хот-догов, как вдруг зазвонил телефон.
Она уставилась на трубку. Для телефонных звонков было слишком рано, и она заранее знала, кто это, потому что уже почти месяц ничего не расписывала.
Вик тронула трубку. Та была холодной.
— Уэйн, — сказала она.
Мальчик поднял голову, держа палец во рту и пуская слюни на свою футболку с людьми Икс [68] .
— Уэйн, ты слышишь, как звонит телефон? — спросила она.
Мгновение он тупо смотрел на нее, не понимая, потом помотал головой.
Телефон зазвонил снова.
— Вот, — сказала она. — Вот, ты его слышал? Разве ты не слышал, как он звонит?
— Не-а, — сказал он, энергично мотая головой. И снова переключил свое внимание на телевизор.
Вик подняла трубку.
Детский голос — не Брэда МакКоли, другой, девочки на сей раз — сказал: