Он походил на мотоцикл из старого байкерского фильма — не из байкерского фильма, полного голых сисек, размытых красок и Питера Фонды [98] , но из какого-нибудь более старого, более прирученного мотоциклетного фильма, черно-белого, в котором много гонок и разговоров о Человеке. Вик уже его полюбила.
Уэйн провел рукой по сиденью, посмотрел на серый пушок у себя на ладони.
— Мы можем взять его себе?
Как будто он был приблудным котом.
Конечно, они не могли взять его себе. Он не был их собственностью. Он принадлежал старушке, сдававшей им этот дом.
И все же.
И все же Вик чувствовала, что он в некотором роде уже принадлежит ей.
— Сомневаюсь, чтобы он хотя бы ездил, — сказала она.
— Ну и что? — спросил Уэйн с небрежной уверенностью двенадцатилетнего мальчишки. — Почини его. Папа мог бы объяснить тебе, что да как.
— Твой папа уже объяснил мне, что да как.
Семь лет она пыталась быть девушкой Лу. Это не всегда было хорошо и никогда не было легко, но у них в гараже случались счастливые дни, когда Лу чинил байки, Вик раскрашивала их аэрозольными красками, по радио звучал «Звуковой сад» [99] , а в холодильнике стояли холодные бутылки пива. Она вместе с ним ползала вокруг мотоциклов, светила ему и задавала вопросы. Он рассказывал ей о свечах, тормозных тросах, коллекторах отработанных газов. Тогда ей нравилось находиться рядом с ним и почти нравилось быть самой собой.
— Значит, ты думаешь, мы можем его взять? — снова спросил Уэйн.
— Он принадлежит старой даме, которая сдает нам дом. Я могу спросить, не продаст ли она его.
— Готов поспорить, что она согласится, — сказал он и написал слово «НАШ» на пыльном боку бензобака. — Какая старушка захочет втаскивать свою задницу на такую рухлядь?
— Такая, что стоит рядом с тобой, — сказала она, протягивая рядом с ним руку и стирая ладонью слово «НАШ».
Пыль вспорхнула в столб солнечного света раннего утра и заметалась в нем золотистыми хлопьями.
Ниже того места, где было слово «НАШ», Вик написала «МОЙ». Уэйн поднял свой «айфон» и сделал снимок.
Хэверхилл 28 июня
Каждый день после обеда у Зигмунда де Зута имелся час для себя, который он посвящал раскраске своих крошечных солдатиков. Это был его любимый час дня. Он слушал Берлинский оркестр, исполнявший секстет Фробишера, «Облачный атлас» [100] , и раскрашивал гуннов, одевая их в каски XIX века, шинели с фалдами и противогазы. На листе фанеры размером шесть на шесть футов у него была устроена миниатюрная диорама, представлявшая собой акр земли под Верденом: протяженность пропитанной кровью почвы, сожженных деревьев, запутанных кустарников, колючей проволоки и трупов.
Зиг гордился тем, как тщательно он работает кисточкой. Он рисовал золотую тесьму на эполетах, микроскопические латунные пуговицы на шинелях, пятна ржавчины на касках. У него было такое чувство, что если его человечки будут хорошо раскрашены, то обретут живость, создающую впечатление, что они в любой миг могут начать двигаться по собственному усмотрению и атаковать линию французской обороны.
Он работал над ними в тот день, когда это наконец произошло, в тот день, когда они наконец начали двигаться.
Он раскрашивал раненого гунна, человечка, схватившегося за грудь, раскрыв рот в безмолвном крике. На конце кисточки у Зига была капелька красной краски, которой надо было нанести всплеск красного вокруг пальцев немецкого солдата, но когда он протянул руку, гунн попятился.
Зигмунд уставился на дюймового солдатика под ярким светом лампы на шарнирной стойке. Он снова потянулся кончиком кисти, а солдатик опять уклонился.
Зиг попытался в третий раз — да стой же ты тихо, маленький ублюдок, подумал он, — и совсем промахнулся, даже близко не попал, оставив взамен алую черточку на металлическом щитке лампы.
И теперь двигался не только один этот солдатик. Теперь все они начали двигаться. Они подавались друг к другу, колеблясь, как огоньки свечей.
Зигмунд провел рукой по лбу, почувствовал там горячий и скользкий пот. Он глубоко вздохнул и уловил запах пряников.
«Инсульт, — подумал он. — У меня случился инсульт».
Только он подумал это по-нидерландски, потому что английский сейчас ускользал от него, хотя он говорил на английском как на родном, начиная с пятилетнего возраста.
Он потянулся к краю стола, чтобы подняться на ноги, — но промахнулся и упал. Зиг ударился об пол грецкого ореха правым боком и почувствовал, как что-то треснуло у него в бедре. Это что-то сломалось, как сухая палка под немецким сапогом. Весь дом содрогнулся от того, с какой силой он упал, и он подумал — по-прежнему по-нидерландски: «Жизель услышит и придет».
— Hulp! — крикнул он. — Ik heb een slag [101] . — Это звучало как-то не так, но ему потребовалось время, чтобы понять, почему. Нидерландский. Она не поймет по-нидерландски. — Жизель! Я упал!
Она не приходила и никак не отзывалась. Он пытался понять, чем таким она могла заниматься, что не слышит его, потом подумал, не вышла ли она на улицу вместе с мастером по кондиционерам. Этот мастер, приземистый человечек по имени Бинг Имярек, заявился к ним в замызганном жиром комбинезоне, чтобы произвести гарантийную замену конденсационного змеевика.
Здесь, на полу, в голове у него вроде немного прояснилось. Когда он сидел на табурете, воздух начал казаться сырым и медленным, перегретым и немного приторным, с этим внезапным запахом пряников. Но здесь, внизу, он был прохладнее, и жизнь, казалось, налаживалась. Он увидел отвертку, которую не мог найти несколько месяцев, устроившуюся среди залежей пыли под верстаком.
Бедро у него было сломано. Он был уверен в этом и ощущал перелом, как горячую проволоку, вставленную под кожу. Но думал, что если бы смог встать, то сумел бы воспользоваться своим табуретом как импровизированным костылем, чтобы пробраться через всю комнату к двери и выйти в прихожую.
Возможно, ему удастся добраться до двери и позвать этого мастера по кондиционерам. Или Вик МакКуин, через улицу. Нет, это исключено: Вики уехала куда-то в Нью-Гемпшир с этим своим мальчиком. Нет — если он доберется до телефона на кухне, то просто позвонит в экстренные службы и будет надеяться, что Жизель найдет его до приезда неотложки. Он не хотел шокировать ее больше чем надо.