– По-моему, – сказал Дима, – не тебе жалеть этот огонь. Уместней было бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот огонь, который идет во тьму и плачет?
– Может, и считаю.
– Тогда не иди во тьму, – сказал Дима. – Тебя же никто не заставляет.
Над танцплощадкой зазвучала новая песня – женщина печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то – последнее слово было неразборчивым, но это не имело значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
– Нравится? – спросил Митя.
– Ничего, – сказал Дима. – Но главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму.
– Это не мой приятель, – сказал Митя.
– Ну и правильно, – сказал Дима, – я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвецу показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха – он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу.
– Выходит, и я тоже мертвый? – спросил Митя.
– Конечно, – сказал Дима, – а какой же еще? Но тебе это хоть можно объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.
– Спасибо, – сказал Митя.
– Пожалуйста.
Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков, пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в окружающей тьме – для полноты ощущения не хватало только их выветренных скелетов рядом с бутылками и чешуей.
– А чего это ты о танцплощадке заговорил? – спросил Дима.
– Я там был сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь, есть такая игрушка – два деревянных медведя с молотками? Двигаешь деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне.
– Знаю.
– Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а посмотришь вниз – и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.
– Ну и что?
– Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай, светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь – какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам – это…
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
– Не знаю, как объяснить.
– А ты уже объяснил, – сказал Дима. – Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
– Да нет, – сказал Митя. – Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.
– Правильно, – сказал Дима. – Свет настоящий. Только откуда он?
– Что значит «откуда»? От Луны.
– Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная?
– Я бы сказал, что она скорее желто-белая, – ответил Митя, внимательно поглядев вверх. – Или чуть голубоватая.
– Скажи. Пять миллиардов мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну, совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы.
– Может быть, – сказал Митя, – но у меня, к сожалению, ни одного из этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что когда я смотрю на Луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне, заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он – это все не особо важно.
– Ну хорошо. К Луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты идешь сейчас?
– К ближайшему фонарю.
– А потом куда?
– К следующему.
– Ладно, – сказал Дима, – давай тогда поставим эксперимент на одном насекомом.
Он вытянул вперед руку, сделал такое движение, словно повернул невидимый выключатель, и вдруг все фонари на набережной погасли.
Митя остановился.
– А к какому свету ты направишься сейчас? – спросил Дима.
– Ну ты даешь. Как ты это сделал?
– Именно так, – сказал Дима, – как ты подумал. Договорился с монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление.
– Я так подумал?
– А разве нет?
– Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про монтера и про знак, но только не про кусты.
– Про кусты ты тоже подумал.
– Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о лунном свете и Чехове, но это не важно.
– Что? Мысли читаю?
– Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях.
– Очень просто. Если ты ответил себе на один вопрос, то можешь управлять всеми видами света.
– Какой вопрос? – спросил Митя.
– Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень склонен это сделать, тебе задам его я.
Дима выдержал паузу.
– Луна отражает солнечный свет, – сказал он. – А свет чего отражает Солнце?
Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку.
Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с последними нотами затихающей песни – казалось, этот смешанный звук идет на самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его медленно наплывающие огни.
– American boy, уеду с тобой, уеду с тобой – Москва, прощай, – взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент балалаек, простой и трогательный, как платье пионерки.