Но благодаря внушениям отца Дарий вдруг осознал, что подобное окружение возвышает его над подданными, приучает их смотреть на царя как на существо высшего порядка, однако ежеминутно нуждающееся в услугах, до коих божество опускаться не должно.
«Свою доблесть в битвах ты уже доказал, сын мой, – как-то сказал Дарию Гистасп. – Так покажи войску и свое величие. Пусть персы гордятся своим царем!»
Тем временем Шавак, умело избегая решительного сражения, собирал в кулак свои силы. Кроме парфян, в его войске были гирканцы и каспии. Пришли к Шаваку и кочевники-даи, которым Шавак пообещал выделить земли в равнинной Гиркании, славящейся своим плодородием. Тамошние земледельцы с каждой виноградной лозы производят один метрет [83] вина, а каждая смоковница дает им по шестьдесят медимнов [84] плодов. Хлеб там даже сеять не нужно, он сам родится из зерна, выпавшего из соломы.
Сходясь в многочисленных стычках, два враждебных войска маневрировали по степному раздолью, ограниченному с северо-востока седыми вершинами горной гряды, а на юго-западе упиравшемуся в безводную пустыню. Узнав, что Дарий занимает полуразрушенную крепость Патиграбана, Шавак привел туда же свои отряды.
Предводителя восставших парфян, у которого половину войска составляла конница, вполне устраивала ровная как стол равнина вокруг крепости.
В ночь перед битвой в шатер Интаферна пришли Гидарн и Мегабиз. Оба были вооружены мечами и кинжалами.
Интаферн выпроводил прочь своего постельничего и вопросительно поглядел на вошедших.
– С чем пожаловали? – неприветливо спросил он.
Мегабиз молча опустился на раскладной стул, всем своим видом показывая, что говорить будет Гидарн.
И Гидарн заговорил, понизив голос, взяв Интаферна за локоть:
– Мне доподлинно известно, где ночует Дарий. Он находится не в своем шатре, а в крепости, дом его близ северной стены. Если подняться на стену, с нее можно легко перескочить на крышу дома и по световому колодцу проникнуть прямо в царскую опочивальню. Дарий даже испугаться не успеет, как мы пронзим его кинжалами.
– Дело верное, Интаферн, – негромко добавил Мегабиз. – По-моему, упускать такую возможность нельзя.
– Откуда тебе это известно? – спросил Интаферн у Гидарна. – Сам ходил в крепость?
– Еще чего! – усмехнулся Гидарн. – Подле Дария находится наложница, моя бывшая рабыня. Она-то и оповестила меня, что ночью легко проникнуть к царю. Эта девчонка предана мне как собака. Ну, Интаферн, решайся!
– Глупцы! – рассердился Интаферн. – Сейчас убивать Дария нельзя, ибо это будет только на руку Шаваку и Гистаспу. Если Гистасп возглавит войско и разобьет Шавака – царская тиара ему обеспечена. Если же победит Шавак, то всех нас ждет печальная участь, а персы станут данниками парфян.
Гидарн и Мегабиз озадаченно молчали.
– И потом, не забывайте, что Дарий часто сам подвергает себя смертельной опасности, ведь он не робкого десятка, – многозначительно проговорил Интаферн после краткой паузы. – Он и без нашей помощи может найти свою смерть в битве. Быть может, уже завтра Дария не будет в живых. Ступайте, друзья, и ложитесь спать.
Гидарн и Мегабиз ушли.
А Дарию в эту ночь не спалось.
Накануне у него засиделся отец. Они долго беседовали о братьях Дария – Ариаспе и Артафрене. Их обоих почему-то не было в войске. Дария это неприятно удивляло, поскольку он помнил, что его самого отец приучал к ремеслу воина с пятнадцати лет.
Гистаспу пришлось открыть Дарию правду.
– В жилах твоего брата Ариаспа течет кровь труса, сын мой, – скорбно молвил Гистасп. – Он не переносит вида крови, боится мертвецов, от малейшей царапины падает в обморок. Ариасп умеет обращаться с оружием, но не может применить его на деле. Он не в силах убить даже зайца, не говоря уже про человека.
Я хотел отдать Ариаспа в обучение к жрецам, но он не смог выдержать ни одного испытания. Слабость его воли такова, что ему не по силам испытывать ни голода, ни жажды, он не может долгое время обходиться без сна и без женщин. Ариасп падок на женские прелести, ставя утехи на ложе превыше всех канонов «Авесты» Заратуштры. А это страшный грех. В общем, жрецы отказались от Ариаспа. – Гистасп тяжело вздохнул. – Держать его в обозе я счел унизительным и для него, и для себя, поэтому я переодел его в женское платье и спрятал среди своих наложниц. Ты же знаешь, Дарий, в детстве Ариаспа часто принимали за девочку из-за его кудрей и длинных изогнутых ресниц. Он и в свои двадцать лет более похож на девицу, нежели на воина.
Дарий некоторое время молчал, оглушенный тем, что услышал.
Наконец царь поинтересовался: а каков же Артафрен?
– Этот, напротив, смесь молнии с огнем! – досадливо ответил Гистасп. – В свои семнадцать лет Артафрен не ведает страха ни перед болью, ни перед опасностями. Им восхищаются даже бывалые воины. Слабодушие Ариаспа оскорбляло Артафрена до глубины души. Он даже хотел убить брата, чтобы тот не позорил наш род. Узнав, что я спрятал Ариаспа среди наложниц, Артафрен разругался со мной и сбежал в горы. Где он сейчас, жив ли, я не ведаю.
Размышляя о братьях, Дарий не находил себе места днем, эти же думы не давали ему заснуть ночью.
Услышав невдалеке грустные переборы струн пектиды и негромкое пенье Арбупала, Дарий вышел из душной опочивальни во внутренний дворик. Арбупал сидел возле колодца на кряжистом чурбаке спиной к Дарию и не сразу расслышал, как царь окликнул его.
Когда певец обернулся к царю, бледный свет луны озарил его красивое задумчивое лицо с гордым носом и прямой линией бровей.
– Тебе тоже не спится? – спросил Дарий.
Арбупал хотел было встать, но царь положил руку ему на плечо, удержав на месте.
– Если честно, то я выспался днем, – Арбупал улыбнулся. – У меня ведь нет никаких обязанностей в твоей свите, поэтому я предоставлен самому себе.
Когда рядом никого не было, Арбупал разговаривал с Дарием как с равным.
– Твоя обязанность сочинять песни, – сказал Дарий, присаживаясь рядом. – Тем более что лучше тебя делать это никто не может.
– Я уже придумал слова к новой песне, прославляющей персидского царя Дария, победителя парфян, – признался Арбупал. – Осталось лишь сочинить мелодию.
– Если такая песня уже почти готова, значит я просто обязан победить завтра, – промолвил Дарий.
А про себя подумал: «Если же поражение будет неизбежно, тогда я брошусь грудью на меч».
Его измученной, ожесточившейся душе хотелось покоя, и все царские почести были ему не в радость при мысли о тех ратных трудах, которые еще предстояло свершить. Причем у него не было права на ошибку и на малодушие, ибо груз ответственности за сохранение державы Кира был залогом верности многих его сторонников. Отступать от начатого ему, Ахемениду, нельзя было ни при каких условиях. За исключением смерти.