— Гермоген, конечно, фигура для нас неудобная, это верно, — промолвил Василий Голицын, откидывая со лба длинные пряди темно-русых волос, расчесанных на прямой пробор. — Однако в деле избрания нового царя без патриаршего благословения никак не обойтись. Это же дело не только мирское, но и божественное. Ведь государь есть помазанник Божий. Земский собор без присутствия патриарха также законодательной силы не возымеет.
— А ежели Гермоген заартачится, норов свой показывать станет, что тогда станем делать, брат? — обратился к старшему брату Андрей Голицын. — Коль Гермоген подвергнет нас анафеме, то народ и войско за нами не пойдут. Все люди православные от нас шарахаться будут на радость Шуйскому.
Сказанное Андреем Голицыным обеспокоило всех за столом. Бояре заговорили все разом, перебивая друг друга. Особенно горячился Иван Салтыков.
— Нечего церемониться с Гермогеном! — выкрикивал он, стуча по столу костяшками пальцев. — Нечего! Посадить его в поруб, заковать в железа до поры до времени!
— Пригрозить надо этому хрычу! — молвил Федор Шереметев. — Приставить ему нож к горлу, он тогда сразу присмиреет.
— Нужно схватить Гермогена и ночью увезти его из Москвы на любое из наших загородных подворий, — предложил Иван Голицын.
Восстановив тишину в светлице, Василий Голицын попросил своих гостей успокоиться и рассуждать здраво.
— Без Гермогена наша затея обречена на провал, други мои, — сказал он. — Свадьба ли, крестины ли, похороны ли — без священника никогда не обходятся. Тем более выборы нового царя без патриарха будут походить на жалкий фарс. Гермоген должен быть с нами! — Василий Голицын слегка пристукнул ладонью по столу. — Коль Гермоген не пойдет за нами добром, значит, поведем его силой.
— Когда начинаем, брат? — нетерпеливо спросил Андрей Голицын.
Василий Голицын помолчал, обведя взглядом лица своих сообщников, потом негромко, но решительно произнес:
— Завтра поутру.
* * *
В последнее время один вид Бориса Лыкова стал вызывать у Василия Шуйского приступы раздражения. Боярин Лыков неизменно приходил во дворец с плохими вестями. Сначала Лыков принес Шуйскому весть о том, что Кантемир-мурза в нарушение договора повернул оружие против царских войск, а не против Лжедмитрия. Затем опять же Лыков известил Шуйского о том, что голландские и немецкие ростовщики отказались ссудить его деньгами даже под высокие проценты.
В это утро боярин Лыков снова испортил Василию Шуйскому настроение, ворвавшись в его покои с криком: «Измена, государь! Измена!..»
Василий Шуйский, только что завершивший свое утреннее облачение перед тем, как идти завтракать, досадливо поморщился, глядя на толстяка Лыкова, упавшего ему в ноги.
— Спешу известить тебя, государь-надежа, — задыхаясь, промолвил Лыков. — Братья Голицыны и их прихвостни из Думы сговорились за твоей спиной с воровскими боярами. Те хотят казнить Тушинского вора, а братья Голицыны собираются тебя с трона скинуть, государь. У меня верный человек имеется среди челяди Василия Голицына, он-то и поведал мне об этом. Василий Голицын сам метит на твое место, государь.
Василий Шуйский махнул рукой на слуг, которые помогли ему одеться и привели в порядок его волосы и бороду. Слуги торопливо удалились. Подойдя к высокому узкому окну с закругленным верхом, утонувшему в толще белокаменной стены, Шуйский нервно стал барабанить пальцами по широкому каменному подоконнику. О заговоре среди думских бояр Шуйскому уже давно было известно, но он не мог и предположить, что думские заговорщики пойдут на соглашение с советниками Тушинского вора.
«Наверняка воровские бояре связались с Голицыными через Михайлу Салтыкова, который на днях сбежал от самозванца и бил мне челом, — размышлял Василий Шуйский. — Мне бы посадить этого негодяя на кол, а я вместо этого простил его, на службу к себе взял. Что же теперь делать? Сидеть сложа руки нельзя, надо действовать!»
Резко повернувшись к коленопреклоненному Лыкову, Василий Шуйский передернул плечами, словно длинное расшитое золотом платно стесняло его в проймах.
— За верную службу, боярин, я пожалую тебе все поместья Василия Голицына после того, как разделаюсь с ним, — сказал он. — Ступай, разыщи моих братьев. Скажи им, пусть соберут всех своих слуг, пусть подымают стрельцов и идут ко мне во дворец. Да пусть вооружатся получше! Ступай, боярин.
Лыков с кряхтеньем поднялся с колен и, пятясь, исчез за дверью.
Сразу после ухода Лыкова Василий Шуйский вызвал к себе дворецкого, повелев ему закрыть на запоры все входы и выходы из дворца, кроме главного входа. Желая самолично удостовериться, что дворцовые стражники стоят там, где им надлежит стоять, Василий Шуйский принялся обходить дворец палату за палатой. От него не отставали постельничий Трифон Головин, ключник Лазарь Бриков и начальник стражи Данила Ряполовский.
Рынды в белых кафтанах с золотыми галунами и кистями на груди, в высоких белых шапках, с бердышами и секирами в руках стояли, как положено, каждый на своем посту.
— Не тревожься, государь, — сказал Данила Ряполовский. — Мышь во дворец не проскочит.
Василий Шуйский успокоился и отправился трапезничать.
Завтрак государя почтили своим присутствием его пока еще не венчанная жена Матрена и ее мать Алевтина Игнатьевна, которая с недавних пор тоже поселилась во дворце. Поскольку у Василия Шуйского и Матрены Обадьиной интимные отношения никак не складывались из-за капризов последней, поэтому Алевтине Игнатьевне волей-неволей пришлось перебраться во дворец, чтобы как-то воздействовать на свою строптивую дочь. За глаза несдержанная на язык Матрена такими словами честила государя за его физическую немощь в постели, что у Алевтины Игнатьевны отвисала нижняя челюсть и холодела спина. Дабы Матрена не ляпнула сгоряча грубое словцо прямо в лицо Василию Шуйскому, Алевтина Игнатьевна днем старалась не оставлять дочь наедине с государем. Она понимала, что язвительные насмешки Матрены могут обернуться для нее самой и ее родственников темницей или ссылкой в дальние необжитые края.
За завтраком говорила в основном Алевтина Игнатьевна, теша дочь и государя слухами и байками, услышанными ею из уст служанок, побывавших с раннего утра на торжище. Внимая болтовне Алевтины Игнатьевны, Василий Шуйский окончательно успокоился. Если бы заговорщики сегодня затевали что-либо серьезное, то Красная площадь была бы полна кривотолков об этом. Однако ничего такого в разговорах на торгу не прозвучало.
После завтрака Василий Шуйский надумал зайти в дворцовую церковь, чтобы помолиться о благополучии своего царствования и скорейшем наказании заговорщиков. Кликнув слуг, он стал переодеваться, поскольку взял себе за правило, как стал царем, ходить на молебен не в роскошном одеянии, а в грубой рясе.
«Пусть Господь видит мое смирение, — думал Шуйский, с облегчением сбросив с себя тяжелое златотканое платно и бармы, украшенные драгоценными каменьями. — Пусть Богоматерь смилуется надо мной, узрев мое скромное одеяние».