Боярин Мстиславский и вся его свита продвигались вдоль завалов и заграждений со стороны Кулишек по направлению к Сретенке и Лубянке, повсюду привлекая внимание восставших москвичей и земских воевод чтением нового договора с Сигизмундом. Мстиславскому не везде удавалось дочитать текст договора до конца, его слова зачастую тонули в криках негодующей толпы.
«Пусть ляхи немедленно убираются из Москвы! — кричали москвичи боярам. — И вы проваливайте к Сигизмунду вместе с ними, толстосумы треклятые! Лижите ему пятки, Иудины дети! Мы сами выберем достойного человека на русский трон, польский король нам не указчик!»
Возле баррикад на Ильинке Мстиславского и его свиту восставшие забросали комьями грязного снега. У Тверских ворот какая-то рассерженная женщина, у которой ночью сгорел дом со всем имуществом, высыпала на голову Бориса Лыкова ведро золы. На Лубянской улице кто-то из посадских мужиков спустил на бояр злого кобеля, который изодрал в клочья длинные полы парчовой шубы Федора Шереметева. Мальчишки освистывали бояр, женщины ругали их непристойными словами. Бояре терпеливо сносили это глумление простонародья над собой, ибо действовали по указанию Гонсевского. Боярам была отведена незавидная роль. Они должны были отвлечь внимание восставших москвичей. Пока бояре вели переговоры с народом в Белом городе, в это самое время отряды поляков и немецких наемников прошли по льду Москвы-реки и ударили в спину восставшим стрельцам, оборонявшим Чертолье. Поляки и наемники повсюду поджигали дома, примыкавшие к баррикадам. Стрельцы и земские ополченцы Ивана Колтовского оставляли свои укрепленные позиции, бросали пушки и тяжелые затинные пищали, отступая перед пышущей жаром стеной огня.
Факельщики Гонсевского скрытно пробрались к бревенчатой стене Земляного города и подожгли ее в нескольких местах. Огонь с запылавшей стены перекинулся на ремесленные кварталы, застроенные скученными деревянными домами и лачугами. Заметив пожар в Земляном городе, восставшие москвичи и земские ратники покинули баррикады в Белом городе, спеша загасить огонь. Этим немедленно воспользовались наемники Гонсевского, которые вышли из Китай-города и без боя захватили Кулишки, Ильинку, Варварскую площадь, Тверские и Яузские ворота.
Тысяча польских гусар, возглавляемая полковником Струсем, сойдя с Можайской дороги, довольно долго рыскала вдоль стены Земляного города, поскольку восставшие москвичи повсюду закрывали ворота перед самым носом у поляков. Лишь добравшись до Яузских ворот, захваченных воинами Гонсевского, конный полк Струся наконец смог вступить в Москву.
Командир французских наемников Жак Маржерет, оставивший письменные воспоминания о своем пребывании в Москве, записал в своем дневнике: «В тот день никому из нас не довелось скрестить оружие с неприятелем; пламя пожирало дома один за другим, раздуваемое могучим ветром. Огонь гнал русских, а мы потихоньку подвигались за ними по раскаленному пепелищу, продолжая жечь все, что горит. Только вечером мои люди возвратились в Кремль, не потеряв ни одного человека».
Спасаясь от огненного вала, отряды ополченцев вместе с москвичами ушли из Замоскворечья в деревни, расположенные вдоль Калужской и Серпуховской дорог. Не опасаясь более удара с юга, Гонсевский бросил все свои силы на захват Белого города. Применяя тактику выжженной земли, поляки пускали впереди факельщиков, которые поджигали дома на тех улицах, по которым отряды Гонсевского шли в наступление против восставших москвичей. Сполохи сильного огня вскоре заполыхали сразу в нескольких местах Белого города. Густые клубы сизого и черного дыма полукольцом окутали Кремль и Китай-город. У восставших не хватало ни сил, ни возможностей, чтобы справиться с огненной стеной, которая неудержимо надвигалась на них, уничтожая все на своем пути. Москвичам и земским ополченцам лишь оставалось спасать женщин и детей, спасаться самим, уходя за линию каменной крепостной стены, окружавшей Белый город. Эта стена являлась единственным непреодолимым препятствием для пожаров, охвативших посад.
И только на Сретенке, где держали оборону ратники князя Пожарского, дела у поляков никак не ладились. Стрельцы и арбалетчики Пожарского, рассыпавшись мелкими группами по узким переулкам между Сретенской и Трубной улицами, в первую очередь истребляли польских факельщиков. Стрелков поддерживали тяжеловооруженные ратники в панцирях и кольчугах, с саблями и секирами, разделенные на два отряда, они всякий раз устремлялись туда, где враг предпринимал попытку атаковать крупными силами. Одним из этих отрядов командовал сам Пожарский, другой был под началом его свояка князя Холмского.
К Пожарскому стекались москвичи и ополченцы из соседних кварталов, гонимые сильным пламенем. Воеводы и сотники беспрекословно подчинялись Пожарскому, видя, как умело и расторопно он действует малыми силами против превосходящего врага. По воле случая подле Пожарского оказались многие бывшие придворные Василия Шуйского. Посыльным у Пожарского был Трифон Головин, бывший постельничий Шуйского. Плечом к плечу со стрельцами Пожарского сражался с поляками Данила Ряполовский, некогда бывший у Шуйского начальником дворцовых стражей. Подле пушек суетился с пробойником в руках Лазарь Бриков, состоявший ключником при Шуйском.
Везде и всюду рядом с Пожарским находился Тимоха Сальков, произведенный за храбрость в сотники.
Полдня отряд Пожарского отбивался от наседающих поляков и наемников Гонсевского то стрельбой из пушек и пищалей, то лобовыми контратаками, пуская в ход сабли, копья и топоры. Положение ратников Пожарского усугубилось, когда у них закончился порох, запасы которого пополнить было негде. Пушечный двор на Пушкарской улице был объят пламенем. Пылали и селитряные лавки в Сухаревском переулке. Из-за разлившегося по Мясницкой улице моря огня было невозможно добраться до Красных ворот, где у восставших находились склады с провизией и военным снаряжением.
Отчаянный Тимоха Сальков с полусотней своих удальцов после всех неудачных попыток раздобыть порох предстал перед Пожарским, стирая со вспотевшего лица черную копоть. Пожарский находился в каменном приделе Введенской церкви, которая являлась ядром его оборонительных порядков.
— Ну что? — спросил Пожарский, взглянув на Салькова, от которого несло сильным запахом гари.
— Дело дрянь, князь, — устало ответил Сальков. — Все вокруг огнем объято. За Трубной улицей пламя взметнулось на такую высоту, что пролетающие птицы вспыхивают на лету. С Лубянки таким жаром пышет, что никак не подступиться. Повсюду ручьи бегут от растаявшего снега и льда. Над Огородной слободой тоже огненное зарево стоит выше крыш и деревьев, искры и горящие головни так и разлетаются по округе. Жуть, что творится!
В светлицу вбежал, споткнувшись о высокий порог, стрелецкий голова Кирюха Чуб.
— Тревога, князь! — воскликнул он. — Польские гусары валом валят со стороны Печатного двора, а по Лукову переулку немцы напирают! Слышишь, как ихние барабаны гремят!
— Похоже, пан Гонсевский задумал взять нас в клещи, — обронил Пожарский, водружая на голову блестящий шлем, привычным движением закрепляя ремешок под подбородком. Он кивнул Салькову и Кирюхе Чубу: — За мной, други мои! Пусть пищали наши больше не стреляют, зато сабли в наших руках еще не затупились!