– Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня – выше крыши.
Митька расхохотался:
– Уж это ты верно заметил, Иване! Дел – выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.
В приказной избе – так именовались недавно выстроенные каменные палаты – парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий – изучать.
– Жаль, мы не всех мертвяков видели, – усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. – Только последнего.
– Мне и того хватило, – Прохор покачал головой. – Поймать бы убивца – удавил бы своими руками.
– Ну, раскудахтались, словно куры, – оторвавшись от грамот, буркнул Иван. – То им не так, это… Работать надо получше, вот что!
– Главное – побыстрее, ваша милость, – съязвил Митька. – Tres vite, monsieur, tres vite!
Бумаги изучали недолго – выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились – каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.
– Только бы получилась она, эта картина, – вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: – Тоже мне, Леонардо!
Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор – в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван – на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор – сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.
Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился – может, нужна помощь?
– Н-на-а-а-а! – поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» – небольшого роста мужик с заснеженной бородой. – Н-на-а-а!
Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:
– Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!
Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…
– Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! – Ага, питух увидал-таки юношу. – Куды путь держишь?
«На кудыкину гору» – хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:
– Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?
– Как не знать? – Питух поднял уроненную в сугроб шапку. – На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу – вместях доберемся.
Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась – питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же – «Наливайте, братцы, чаши».
Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух – впереди, а уж за ним – Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила – настоящая буря, глаз не продрать от снега!
– Эй! – перебивая вой ветра, закричал юноша. – Долго еще идти-то?
– Ась? – обернувшись, питух приложил ладонь к уху.
– Скоро ль, говорю, придем?
– А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай – не ровен час, уведут! Чертольские тати – ловкие.
– Я им сведу! – Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.
И вовремя!
Глядь-поглядь – вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…
Недолго думая, Иван огрел ее плетью.
– Ай! – четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.
Юноша погрозил ему вослед кулаком:
– Ужо, смотри у меня!
И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.
– Пришли, слава Богу, – радостно поведал тот. – Эвон, «Иван Елкин».
Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками – знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».
– Ну, мил человек, пошли погреемся!
Питух решительно зашагал к крыльцу.
– Постой, – крикнул юноша. – Что с конем-то делать – боюсь, украдут.
– А, – обернувшись, питух махнул рукой. – Кабацкую теребень попросишь – присмотрят.
– Ну, разве что…
Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.
Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть – пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом – то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.
– Вона, туда, в уголок присядем, – питух дернул парня за рукав. – Тамо почище будет.
В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее – горящие (вернее сказать – чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.
Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.
– Капусточки принеси, Мефодий, – усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. – Я – Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.
– Иван, – представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: – В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все – от боярина до крестьянина – холопи государевы.