– Да, – Митрий кивнул. – Непросто сейчас государю. Трон занял недавно – ни с кем нельзя ссориться – ни с наемниками, ни с казаками, особливо – с боярами, их он зря раздражает.
– Да не раздражает… Вон и Шуйских простил, и всех, кто при Борисе в опале был, из ссылок вернул… Думаю – зря, наверное. Чиновную сволочь прижал – молодец, а вот с боярами-то потруднее будет.
– Эвон, смотри-ка! – Митрий кивнул вперед, на мчащегося во весь опор всадника в красном польском кунтуше с золоченым шнуром. Парни едва успели отвернуть лошадей… А всадник вдруг взвил коня на дыбы, обернулся:
– А! Эвон кто тут ездит!
– Государь! – разом прошептали приятели и от неожиданности поклонились на французский манер – не слезая с коней, лишь сняли шапки.
– Вот, правильно! – улыбнулся Дмитрий. – А то надоело уже: куда ни придешь, все в ноги кидаются да лбом об землю бьются. Прям ужас один! Дикие какие-то люди… И эвон… – Он с силой ударил ногой в забор, отчего сразу же повсюду залаяли псы. – Оград настроили, собак завели – не подойди, не сунься! Святая Богородица дева, как же я ненавижу эти московитские заборы! Кажется, здесь повсюду они, повсюду – и на улицах, и в сердцах, и в душах. Разрушил бы, приказал… да понимаю – рано. Порядок в городе нужно установить, всех лиходеев, разбойников выловить – да на далекие севера, в Югру, в Пермь, повыслать. Вот, кстати, как Земский двор себя чувствует?
– Да ничего, государь, – друзья опять поклонились. – Служим.
– Ошкуя поймали? Что удивляетесь? О том уж вся Москва давно судачит.
– Э… ловим, государь.
– Долго, парни, долго! Смотрите, ужо, не пожалую… Не посмотрю на знакомство… Ох эти заборы! – Дмитрий вдруг застонал и обхватил голову руками. – Ох эти души московские… Закоснели в чванстве своем, и переделать их – никакой жизни не хватит.
– Главное начать, государь, – негромко произнес Митрий.
– Что ты сказал? – Царь вскинул глаза и вдруг улыбнулся. – Ах да, начать… Ну, конечно, кто же, если не я?
Дмитрий, казалось, смеялся, но темно-голубые глаза его смотрели серьезно, строго.
– Вы ловите, ловите ошкуя-то, – поворачивая коня, напомнил он. – Я Овдееву накажу, чтоб каждодневно докладывал. Ну и прочий лихой люд забывать не надо – разбойников, прохиндеев, мошенников. Целыми шайками уже на Москве орудуют и живут, говорят, припеваючи. Выловить и пересажать! – Царь нервно махнул рукой. – Всех! Впрочем, это не вам, начальникам вашим заданье. Эх… День-то какой славный! И солнышко, и не жарко. И чего безлюдно так? Спят все, что ли?
Иван улыбнулся:
– Вестимо, государь, спят. Как же не поспать после обеда?
– Хм, спят они… – Дмитрий презрительно усмехнулся. – А вы что же не спите?
– А у нас дел невпроворот, некогда.
Царь вдруг расхохотался:
– Вот и мне некогда. А все остальные, видать, все успевают… Либо ни к чему не стремятся. А потом жалуются – бедно, мол, живем, обнищали все, подачек от государства просят. Эх, приучил Годунов! А вы не спите, а пошевеливайтесь – тогда только из нищеты и выберетесь… Ну, погодите! – повернувшись в седле, Дмитрий погрозил плеткой заборам. – Дайте срок, ужо расшевелю ваше сонное царство! И заборы сроете, и клумбы-цветники разобьете, и детей в университеты отправите… а то и за границу. Вот, кстати, вы ж, кажется, в Сорбонне учились?
– Да, государь.
– Вот и заходите ко мне, скажем… ммм… на той неделе! Поговорим. А пока – прощайте, некогда с вами.
Стегнув коня плетью, царь ускакал, разбрызгивая грязь по заборам. А приятели, переглянувшись, подозвали пробегавшего мимо парнишку:
– Эй, паря, где тут хоромы Гермогена Ртищева?
– Это парсунника-то? – ковыряя в носу, переспросил мальчишка. – А эвон, где ворота нараспашку. Вы заходите без опаски – собаки там нет… Зато есть сторож с пищалью, коль с воровством каким пришли – выпалит! – Парень с уважением покачал головой. – Третьего дня Петруху Драчливы Руки прострелил насквозь. Так и помер Петруха-то, кончился. А хотел, вишь ты, дровишек украсть да пропить. Не наш он был, Петруха-то, с Остоженки, наши-то все Гермогена-парсунника знают – уж никто за ворота не сунется. Да и брать у него нечего – злата-серебра не нажил, все на парсуны свои извел.
– На парсуны… – задумчиво повторил Митька. – Знать, хороший человек Гермоген. Художник!
«Хороший человек» проживал в хоромах небольших, но славных, из аккуратно рубленных в лапу тесаных бревен. Две избы на подклете соединялись переходом – сенями, к которым было пристроено высокое резное крыльцо с галереей, к сеням же примыкала и высокая – в три этажа – повалуша, или светлицы, как ее называли по-новому. Кому спальня, кому крепость, а здесь, судя по большим стрельчатым окнам, – художественная мастерская. Все строения были крыты дорогим смоленым тесом, более дешевая дранка использовалась лишь для амбара и бани. Во дворе чисто, чинно, никакой живности – гусей, кур, уток – не видать, как и не слышно, чтобы где мычали коровы либо блеяли овцы.
– Кто такие, зачем? – Едва приятели заглянули во двор, сидевший на галерее седенький мужичок без лишних слов наставил на них длинный ствол увесистого, узорчато изукрашенного ружья – мушкета – с недешевым кремневым замком.
– Иван Леоньтев сын с Дмитрием, приказу Земского служилые люди, к господину Гермогену Ртищеву по важному делу.
– Господин Гермоген давно уже не принимает никого ни по каким делам, – улыбнувшись, поведал сторож. Он говорил по-русски довольно чисто, но все равно чувствовалось, что это не был его родной язык. И борода не русская – небольшая, аккуратно подстриженная, остренькая, – да и одет в короткий польский кафтан.
– Не принимает? – усмехнулся Иван. – А ты, мил человек, передай, что мы служили с его покойным братом, думным дворянином Андреем Петровичем!
– Вы – люди Андрея Петровича?! – положив на лавку пищаль, изумился старик. – И – по важному делу?
– По важнейшему!
– Телеша! Эй, Телеша! – обернувшись к двери, громко закричал сторож.
– Чего, дядюшка Джон? – Выскочивший на зов парнишка на вид лет четырнадцати – светленький, темноглазый, шустрый – с любопытством уставился на гостей.
– Лети наверх, доложи господину – пришли с Земского двора, двое, покойного Андрея Петровича сослуживцы…
– Не надо никуда бежать. – На опоясывавшую светлицу галерею вышел осанистый седобородый старик в теплом бархатном кафтане, накинутом поверх потертого камзола, вполне европейского по покрою, и сурово посмотрел вниз. – Андрея, говорите, люди? Пошто пожаловали? Что, Овдеев ваш послал?
– Нет, у нас дело личное.
– Личное? – Старик махнул рукой и закашлялся. – Ну, дьявол вас раздери, поднимайтесь!
Парни вошли и тут же застыли, удивленно выкатив очи, – все стены просторной светлицы были увешаны парсунами… впрочем, какими там парсунами? Парсун – сиречь портретов – как раз было немного… Картины! Самые настоящие картины в резных рамках! Пейзажи, несколько напоминающие нормандские, море, целые морские сражения. Вон какой-то огромный корабль – галион – с испанским красно-желтым «крепостным» флагом повернулся высокой кормой к целой своре юрких суденышек, на мачтах которых трепетали леопарды, золотые королевские лилии и красный крест Святого Георгия на белых, рвущихся ветром полотнищах. И – здесь же, в углу – замок-гора, французское рукотворное чудо!