Олег Иваныч вздохнул и сквозь подзорную трубу внимательно осмотрел берег, выглядевший подозрительно безлюдно. Высокие, поросшие соснами холмы, даже, можно сказать, — горы, особенно высокие в глубине острова, маячили вдали словно бы невесомым сиреневым маревом. Густой кустарник — кажется, стланник или малина, спускался уступами почти к самому заливу, глубоко вдающемуся в остров. Удобных для стоянки кораблей бухт здесь было много, море словно бы вгрызалось в берега, отвоевывая у суши часть территории. В заливах, по берегам островов, водились морские бобры — их промышляли местные индейцы-тлинкиты, часть которых именовала себя колошами. Впрочем, может быть, это были и не индейцы, а эскимосы или алеуты — особой разницы между ними Олег Иваныч что-то не видел, хотя эскимосы, скорей, не такие воинственные, как эти… Чертовы тлинкиты! Нет, это определенно индейцы — их молодой вождь Чайак Кхаан-ехеты — Красный Орел — по внешнему виду вылитый Гойко Митич! Впрочем, Гойко Митич, кажется, югослав… А уж насколько мстителен этот Чайак — ну, точно — типичный индеец из вестернов. Подумаешь, встав на якоря, случайно потревожили целое лежбище бобров, будь они неладны! Это же не повод, чтоб так подло, из-за кустов, осыпать ушкуйников градом стрел. Из всех высадившихся тогда на берег спаслись только двое. А эти чертовы дети тлинкиты, демоны в одеянии из черных перьев, выбежали из лесу, веселясь и подпрыгивая, пока их не отогнали парой пушечных выстрелов. С утра же приплыл на утлой лодчонке их вождь Чайак. Говорил по-русски (научился у прежних ушкуйников), правда, плохо, но понять можно было. Убирайтесь, мол, пока вам хуже не стало, и не трогайте наших бобров. Нужны нам больно ваши бобры! Нет, запромыслить их, конечно, можно, но уж больно рискованно. Убираться? Щас! Не дождетесь, покуда сами не захотим — потрепанные штормом суда практически все нуждались в ремонте, а тут было в самый раз ими заняться — заливы удобные, закрытые от морских ветров, да и сосны. Олег Иваныч, правда, осторожничал, сменив стоянку, да вот, судя по стреле — зря. Впрочем, он внимательно сверился с имевшейся картой — здешние острова были нарисованы на ней очень подробно, даже с художественными излишествами: в виде русалок и прочей нечисти. Зато все обозначено, включая самые мелкие ручьи и озера. Вот и здесь — ручей, а вот, чуть выше к горам, — озеро. Весьма подходящее для пополнения запасов пресной воды и рыбной ловли, рыбы здесь — тьма, а в лесу наверняка водится дичь. И индейцы, как, вслед за адмиралом, стали называть местных и все ушкуйники. Следовало быть осторожным. Олег Иваныч лично проинструктировал охотников и лесорубов. Сосны валили под охраной стрелков-аркебузиров. Тлинкиты не совались, хотя кое-кто из охраны и замечал быстро перемещающиеся в зарослях коричневые фигуры. Но пока не стреляли.
Погода стояла чудесная — теплая, солнечная, с высоким ярко-голубым небом и бегущими по нему облаками. Греясь на солнце, Олег Иваныч с содроганием вспоминал зиму — таких жутких морозов он, как и все остальные ушкуйники, никогда еще в своей жизни не видел. В иные дни на улицу невозможно было высунуть носа — хорошо припасы имелись. Где-то к февралю, к марту стало полегче — прибавился день, подули влажные ветры, сдувая снег с вершин сопок. В апреле, когда самое страшное осталось позади, в церкви был устроен молебен. Исхудавшие, измученные цынгой ушкуйники впервые после долгой жестокой зимы испытали радость. Зима унесла пятьдесят шесть человек. Пятьдесят шесть трупов — такую цену запросил за зимовку суровый Север, или, как говорили местные самоеды, — злобные духи тундры. Если б не помощь оленьих людей, умерших могло быть гораздо больше. Хорошо, удалось тогда наладить отношения с племенем Ыттыргына, иначе б по весне, когда прикочевала к верховьям Индигирки-реки основная масса оленьего народа, плохо пришлось бы ушкуйникам.
Весной времени зря не теряли, работали, как проклятые — каждый день был на счету. Готовили корабли, в июне, как сошел лед, спустили на воду — вот это был праздник! Выйдя в море, дождавшись попутного ветра, продолжили плаванье, у многих на глазах показались слезы при виде тающей за кормой серебристо-зеленой дымки. Тундра. Слишком многое с ней оказалось связано.
А потом были гнус и мошка, и ветер, и огромные волны, и жестокий шторм в том месте, которое много лет спустя назовут Беринговым проливом. А потом еще один шторм — у Алеутских островов, и еще один — у Кадьяка — так и не подошли тогда к этому большому острову — побоялись разбиться о камни. И так уже потеряли шесть кораблей, из экипажей которых мало кто спасся — океан не любил шутить. Ветра дули сильнейшие, хорошо хоть, слава богу, попутные — корабли, даже неповоротливые кочи, летели вперед словно стрелы. И вот наконец пришло время сделать остановку для ремонта и отдыха. Не думали, что местные индейцы окажутся такими негостеприимными, ведь на Алеутских островах новгородцам оказали весьма теплый прием: местный князь — тойон — даже устроил по такому случаю пир, правда, выпросил у Олега Иваныча с десяток стальных мечей и кирасу. Пришлось дать — куда деваться? Вот и здесь бы так, но… покуда не получалось.
На «Святой Софии», как, впрочем, и на других кораблях, не умолкая, стучали топоры — меняли сломанные штормом мачты и реи. Олег Иваныч решил пройтись по острову — понаблюдать за ходом работ и охоты. Потянулся было к кирасе, да, махнув рукой — жарко! — прицепил к поясу шпагу. Стукнул по пути в каюту Гриши:
— Эй, летописец! Я на берег, составишь компанию?
Григорий положил перо — он вел журнал экспедиции, занося в толстую книгу все более-менее значительные события, как-то: шторма, острова и встречающиеся по пути народности, типа вот алеутов с тлинкитами. О последних он и раньше был наслышан от алеутского тойона, даже записал в журнал несколько индейских слов, так, для памяти: «Гьин — вода, тлинхит — человек, кимья — солнце, шьявит — женщина, куух — раб».
— Сейчас иду, Олег Иваныч, только чернила просохнут.
Они сели в привязанную к корме лодку и поплыли к берегу. Лес мачт высился слева и справа — то стоял на якоре могучий новгородский флот. С седловатых бортов каравелл угрожающе торчали пушки. Олег Иваныч горделиво повел плечами — экая мощь! Что им какие-то индейцы!
Привязав лодку к дереву у впадения в залив небольшого ручья, адмирал-воевода и старший дьяк неспешно направились вдоль береговой линии, усыпанной круглыми, источенными водой камнями. Повсюду — на берегу, в лесу, у ручья — слышались веселые крики ушкуйников. Люди радовались хорошему спокойному дню, ясному небу, работе — пусть тяжелой, но нужной. Не умолкая, стучали топоры. Вот наконец послышался треск — завалили дерево — высокую сосну или ель. Обрубили сучья, обвязали веревками, потащили — эх-ма! Тут же рядом, на берегу, женщины варили обед, разложив с десяток, а то и больше, костров. В котлах булькала вкусная мясная похлебка. У крайнего кострища, за кустами, ближе к ручью возились Ульянка и Софья. Хоть и не боярское это дело — пищу готовить — да ведь охота, чем еще заняться-то? На корабле сиднем сидеть? Вон, Геронтий с Ваней еще спозаранку в лес ушли — искать целебные травы.
— Обедать будете? — обернулась к подошедшим Ульянка — красивая, молодая, с ярко-голубыми глазами, ну и глазища — словно два омута. Черная, как смоль, коса заброшена на грудь.