Краем глаза глядя на ошивающихся во дворе хмурых молодцов — эти еще здесь зачем, носильщики, что ли? — молодой человек поднялся к себе и, войдя в темную — с закрытыми ставнями — комнату, громко позвал Жоакина:
— Эй, Перепелка, ты дома? Чего в темноте-то сидишь?
Ответом была тишина… хотя нет, в комнате явно кто-то находился… был… Воры?
Молодой человек потянулся за шпагой…
— Здравствуйте, сеньор лейтенант, — раздался вдруг чей-то глуховатый голос, и тотчас же с грохотом распахнулись ставни, впуская в помещение яркий дневной свет… едва привыкнув к которому, Громов закусил губу и попятился: за столом, нагло развалился какой-то толстяк с тоненькими пошлыми усиками, чем-то напоминающими тараканьи. В руках нахал вертел какую-то желтоватую бумагу с красной печатью, а изо всех углов в Андрея целились из мушкетов солдаты.
— Что такое? — изумился молодой человек. — Вообще-то я здесь живу.
Наглый толстяк ухмыльнулся:
— Мы знаем. Отдайте вашу шпагу, сеньор, иначе я вынужден отдать приказ стрелять!
— Что?
— Вы арестованы, сеньор Громахо! Арестованы по указанию губернатора дона Мендозы. Вот письменный приказ, извольте.
Откуда-то сверху в подвал проникала вода, капала, стекала вниз тонкой струйкой — видать, там, наверху, на свободе, шел дождь. Привстав, Андрей нащупал стену, подставил под струйку широко открытый рот. Здесь, в одиночке, не было даже окна, лишь иногда тюремщики приносили свечу, перо и бумагу — узнику разрешалось подавать прошения на имя короля Карла. В письменной форме — а в те времена мало кто из простых людей умел читать и писать.
Заточение и в обычной-то камере — пытка, а уж здесь, в темнице — и подавно. Время здесь текло причудливо и непонятно, узник никак не мог бы сказать наверняка день сейчас или ночь. А, собственно, почему б и не заставить само время быть подвластным заключенному? Громов усмехнулся: вот он проснулся, встал — значит, уже утро, нужно сделать зарядку, помахать руками, ногами… раз-два, раз-два, раз… Кто-то боязливо пискнул в углу — мышь или крыса. С этой живностью молодой человек давно уже подружился, подкармливая остатками трапезы, в коей его, надо сказать, не особо-то ограничивали — не то чтоб кормили от пуза, но и не морили голодом, пару раз в день приносили простую, но вполне сытную пищу — гороховую либо луковую похлебку, хлеб, подкисленную вином водицу. Спасибо и на том!
Приносившие пищу стражники отнюдь не отказывались перемолвиться с узником парой слов, наверное, на этот счет имелись у них специальные указания — а вдруг да заключенный проговорится, что-то брякнет, выдаст кого-нибудь? Впрочем, опальный лейтенант и так уже рассказал все, что мог, включая встречу со старым моряком Камило. Как выяснилось, с каких-то пор за каждым шагом Андрея следили, и эти соглядатаи вовсе не были агентами «висельника» Мигеля, наверняка подчиняясь напрямую бывшему помощнику судьи, а ныне — губернатору Барселоны, вдруг заподозрившего бывшего героя в предательстве.
Со слов своих тюремщиков Громов знал, что в крепости полностью сменился гарнизон, естественно, включая коменданта, славного капитана Педро Кавальиша, все были отправлены прямиком на французскую границу, в Жирону, быть может, и к лучшему. Ссылка, но не поругание и арест. Что же касаемо юного Жоакина Перепелки, так о нем не было пока ни слуху ни духу, даже очную ставку лично ведущий следствие губернатор между слугой и хозяином не устроил, а значит, парня так и не смогли отыскать. Сбежал, наверное, ведь не дурак, затаился. Дай бог, не сыщут, да и не при делах он.
Андрей про себя хмыкнул — ага, можно подумать, он сам при делах, тоже еще, нашли иезуитского шпиона! В этом — в связях с врагами короны — иезуитами и заключалось преступление лейтенанта, преступление не только должностное но и, как с охотой пояснил бывший судья, точнее, помощник судьи — политическое. Как понял Громов, в городе еще зимой объявился некий весьма влиятельный в свое время вельможа, сеньор Теодоро Саграна-и-Игуэльо, или просто — дон Теодоро, андалузийский дворянин, яростный католик, известный своей преданностью непризнанному Каталонией королю Филиппу и, как недавно выяснилось, один из видных деятелей Орденского братства святого Игнатия Лойолы. Конкретно — именно в связях с ним и обвинялся сеньор Андреас Громахо, плюс ко всему — в способствовании в убийстве откупщика барона, а также в преступном затягивании следствия по этому важному делу. Букет тот еще, и нужно было бы как-то выпутываться, правда, Андрей пока не знал как… и на допросы его уже не вызывали дней пять, а то и больше — поди, тут, в темноте, догадайся. Правда, раз разрешали писать…
Поднявшись, молодой человек несколько раз топнул ногами, чтобы случайно не раздавить кого-нибудь из своих новых друзей — крыс да мышей, — они-то, бедолаги, в чем виноваты? — и постучал в обитую железом дверь.
— Есть тут кто-нибудь? Эй!
— Ну есть, — минуты через три отозвался приглушенный голос стражника. — Что хотели, сеньор?
— Что и вчера — бумагу, чернила, свечу.
— Понял, — хохотнули за дверью. — Опять прошения писать будете? Только вы их не вчера писали, а третьего дня уже.
— Ого! — подивился молодой человек. — Летит времечко.
Немного погодя тюремщики принесли в камеру дощатую конторку для письма стоя, а вместе с нею — горящую восковую свечку в легком медном шандале, письменный прибор, несколько листов желтоватой писчей бумаги по два песо за пачку и белый морской песок для присыпания недостаточно быстро высыхавших чернил.
Бежать сеньор лейтенант пока не пытался, поскольку все еще надеялся оправдаться, к тому же прекрасно представлял себе всю систему расположенных в тюремных коридорах перекрестных решеток, открывать которые был только один мастер — почтеннейший кузнец Жауме Бальос, с которым Громов, к стыду своем, не виделся уже очень давно — просто некогда было.
Обмакнув в чернильницу заостренное гусиное перо, молодой человек задумался, глядя на желтое пламя свечи. Вчера… нет, если верить тюремщику, то уже три дня назад были написаны самые подробные оправдания по поводу отвлечения следствия на секту «Красный Барон», теперь следовало приступать к иезуиту. Андрей, правда, говорил уже все губернатору лично, но тот настаивал на подробностях, пусть даже в письменной форме, чем и занялся сейчас молодой человек, тщательно выведя первую фразу:
«С доном Теодоро, не зная, кто это такой, я встретился чисто случайно, у себя дома…»
Написав, Громов почесал затылок и еще раз перечитал предложение. Как-то не очень понятно выходило — «встретился случайно у себя дома». Нет! Надо по-другому… «Незнакомый мне дон Теодоро встретился со мной, тайно пробравшись в мой дом и не представившись, что может подтвердить…»
А кто может это подтвердить? Жоакин? Не-ет, мальчишку не нужно было втягивать в это дело никаким боком. И вообще, прежде чем писать — равно как и говорить — здесь, в этой стране и в этой эпохе, следовало очень хорошо подумать. Это ведь не российский неофеодализм с до предела деградирующим обществом, где — чем проще, тем лучше. Увы, здесь такие штуки не пройдут, здесь сложно все, более чем сложно…