Так и скитались — боги оказались к ним милостивы, не набрели девки на лихих людей, — покуда не вышли к усадьбе, да не попались в лапы Любомире, которая, оно конечно, тетка не вредная, да уж больно дикая, нелюдимая. Да и работы в ее хозяйстве хватало, летом любой на вес золота был. Отпустила б она девчонок осенью? Может быть, да, а может быть, и нет, что теперь гадать?
Никто и не заметил, как Любима оказалась на корме, ближе к Ярилу. Сидела рядом, иногда оборачивалась, смеясь, а у бедного парня от того смеха заходилось сердце.
Всё темнее становилось на реке, опускались сумерки. Впрочем, было еще не так темно, чтоб уж совсем невозможно плыть, скорее, не темно, а темновато, как бывает в тот час, когда кто-то уже зажег свечи, а кто-то еще нет, но постепенно свечей становится всё больше, и вот они уже притянули настоящую ночную тьму.
— Ладья! — крикнула вдруг Ладислава, да Ярил и сам уже рассмотрел выплывшее из-за излучины реки темное громадное тело. Ладья шла под парусом, видно, ветер был попутный, и, огибая камни, вдруг резко пошла к берегу, да так быстро, что Ярил едва успел повернуть лодку. Так и уперлись носом в высокий борт судна. Хорошо хоть так, могло случиться и хуже.
— Кормщик, так твою разэтак! — заругался Зевота. — Спишь, что ли, песий ты сын?
— Ладно те лаяться-то, — лениво отмахнулся кормщик — высокий сутулый мужик с окладистой, давно не чесанной бородой. — Ну, виноват, не заметил. Так ведь попробуй заметь вас! — Он склонился к лодке. — Ого, тут и девицы. Чтой-то вы больно мокрые. Угостить, что ли, вас ромейским вином? А и правда, лезьте на ладью.
— Некогда нам по твоим ладьям лазать, — хмуро отозвался Ярил, не замечая, что, услыхав его голос, метнулась от мачты на корму, к воинам, чья-то шустрая тень. — Хошь угостить — давай сюда кувшинец.
— Ай!!! — неожиданно взвизгнула Речка. Лодку качнуло и сильно прижало к ладье.
Еще б не прижало, когда трое воинов, незаметно подобравшись за бортами, прихватили лодчонку баграми.
— В реку! — запоздало крикнул Ярил, да и сам нырнуть уже не успел. Просвистев в воздухе, с ладьи полетели арканы.
— Винца, говоришь, тебе? — нехорошо засмеялся мужик, весь словно бы прилизанный, масляный, с крупной бородавкой на левой щеке. — Изволь, друже Яриле!
Ярил вздрогнул и застонал, поскольку, к ужасу своему, узнал в наклонившемся к нему мужике Ильмана Карася, лиходея с далекой Ладоги.
Откуда он тут взялся?
Оттуда…
Сентябрь — хозяин хмурый:
Приспели времена,
Походкою понурой
В обувке жесткой, бурой
Уходят семена.
Элизабет Ланггессер. «Уход семян»
Дорога, местами превращавшаяся в узкую, почти непроходимую тропу, змеилась вдоль оврагов, взбиралась на заросшие густым еловым лесом холмы и ныряла в распадки, чтобы снова рвануться вверх, через колючие кусты, через сгнившие деревья, через сухостой, через буйные — в человеческий рост — заросли папоротников. Небо хмурилось, дождило, хоть иногда и показывалось солнышко, высвечивая голубую полоску неба, сиреневые тучи, облака, похожие на снежные комья. На болотах курлыкали журавли, поднимались стаями в небо и медленно тянулись к югу. Осень…
Месяц хмурень стоял не поймешь какой — то дожди, то жара почти что летняя. Бывало, день-два дождь, потом — вёдро, а случалось, дождь лил с утра, а к обеду рассупонивалось, уползали тучи и вновь светило солнце, чтобы к вечеру смениться дождем. Непонятная была погода.
Никифор помолил Господа о солнышке и, подбросив в потухающий костер сучьев, оглянулся на спящих парней — монахов будущей обители, что пробирались сейчас дремучими лесами на север, к Десне-реке. Именно там и замыслено было основать монастырь в честь Святого Пантелеймона — тот с давних пор считался покровителем рода Мефодия, и Никифор перечить не стал — Пантелеймон так Пантелеймон.
Будущие чернецы — числом десяток без одного — на чернецов не походили вовсе. Неотесанные, буйные, драчливые, они подчинялись только проводнику — дюжему, давно не стриженному мужику с руками как грабли и черными глубоко посаженными глазами, зыркавшими из-под кустистых бровей. Звали его Авдеем, и — не считая самого Никифора — он был единственным, кто хоть как-то упоминал Господа, правда, обычно — богохульствуя. Парни — уже не отроки, но еще и не мужи — не молились вовсе, по крайней мере, Никифор не слышал их молитв за всё время пути.
А шли они уже недели две, не меньше. Сначала — по правому берегу Днепра, потом, у развилки с Десной переправились и пошли на север, сперва черниговской дорогой, широкой да многолюдной, а после того, как та повернула налево, — лесной. Узкой, ухабистой, грязной. Тяжело было идти, да всё хоть дорога, но вскоре и она исчезла, и всё больше и больше углублялись путники в темную, почти что непроходимую чащу. Черный лес стоял вокруг, высоченный, густой, мрачный, глаз уставал, не видя нигде простора, — везде тянулись глухие урочища, поросшие угрюмыми соснами и мохнатыми темными елями, редко когда встречались осины, а уж березки — то за праздник считалось.
Проснувшийся Авдей, не к добру поминая Бога и дьявола, пинками растолкал спящих:
— А ну, хватит дрыхнуть, псины! Подъем! Подъем, я сказал! Кто еще спит? Ах ты ж, тварь! На, получай! Вот тебе, вот!
Авдей принялся охаживать замешкавшегося парня дубинкой, с которой не расставался никогда, даже и спал с ней.
— Дальше пойдем болотами, — предупредил он во время завтрака. — Держитесь за мной, не виляйте, иначе утащат вас кикиморы в тину.
Кто-то из парней в страхе икнул, и Никифор неприязненно взглянул на него — уж лучше бы, право, перекрестился. Ну и братия! Хотя на первое время сойдут и эти. Выстроить обитель — много ль надо? Избушку-скит да небольшую церковку, вот и всё! Перезимовать — а там из этих-то кто уйдет, а кто и останется. Потом слух об обители пройдет, о смирении чернецов ее да благочестии — вот народ сюда и потянется. Никифор улыбнулся. Пожалуй, он зря тревожится.
Позавтракав оставшимся от вечера рябчиком и убрав деревянную посуду в заплечные мешки, путники зашагали вслед за проводником. Накрапывал дождик, небольшой, нудный, серенький, и ноги скользили по раскисшей тропе. Росшие по обеим сторонам ее осины роняли листья, между деревьями краснели папоротники.
— О, грибы! — Кто-то из парней кинулся было влево. Авдей тут же огрел его дубинкой по спине:
— Куда прешь, тля? Сказано было — за мной. Тут везде болотины — провалишься и не заметишь. — Он погрозил остальным кулаком и быстро ушел вперед. Показалось болото — зыбкое, вонючее, затянутое густым туманом. Под ногами захлюпала противная холодная жижа, заскрипели остатки старой гати. Где-то рядом жутко закричала выпь.
Один из парней в испуге шарахнулся в сторону. И сразу же провалился по пояс.