Ты вынес день работы,
Снеси теперь и ночь.
Здесь нет часам отсчета,
Чтоб время превозмочь.
Вернер Бергенгрюн. «Соль и пепел»
Бабка Гиздимея считалась в округе ведьмой. Много чего нехорошего ведала — потому и ведьма. Колдовала на приворот, на порчу, даже бурю иногда вызывала, ну, а если кто хорошо просил — то и дождичек в знойный день, и, наоборот, солнышко — в дождливый. Побаивались Гиздимею, да и как не побаиваться, коли та с богами каждый день запросто общалась. Да и вид имела соответствующий: на спине горб, лицо смуглое, морщинистое, нос крючком, глаза пронзительные, злые, цвета нехорошего — светло-светло-серые. Вот уж поистине недобрый цвет среди темноглазых полян.
А вот, скажем, на севере, где-нибудь в Альдегьюборге-Ладоге, где все с глазами светлыми, серыми да голубыми, вот там черный глаз нехорошим, колдовским считался, ну, как на юге — светлый.
Жила бабка Гиздимея не как все люди — в селеньях там или в городах, а по-своему, одиноко, средь глухого урочища. Позарастали туда все стежки-дорожки травою да папоротниками, ни пешему не пройти, ни конному не проехать, а всё ж, кому надо, знали, где ведьму искать. Сильной колдуньей считалась бабка, хоть и боялись ее люди, да уважали. Правда, угодья ее близ урочища дикого обходили десятой дорогой — Гиздимея не в праздности да нищете жила, хозяйство имела справное: десяток коров, козы, кузница — с молотом бабка не хуже любого кузнеца управлялась, — еще и гончарную печь сложила: глины вокруг было множество, чего ж зазря добру пропадать? Оно, конечно, одной с этаким хозяйством не сладить, а закупов, рядовичей иль холопов нет, не боярыня, чай, и не княжна. Потому и уводила Гиздимея со дворов работников. Околдовывала, да уводила — и работали они у нее, не покладая рук, до самой смертушки, а та быстро приходила — и от труда непосильного, и от места дурного, — там, в урочище-то, только ведьмы и могли жить, другие долго не выдерживали, кровью начинали харкать да помирали. А вот бабке Гиздимее — хоть бы хны, одно слово — колдунья.
Ранее утреннее солнышко золотило верхушки сосен, слабый ветер покачивал желтые ветви берез и красные — кленов, носил в прозрачном воздухе невесомые паутинки. На голубом фоне неба отчетливо выделялись черные стаи перелетных птиц, потянувшихся к югу. Птицы протяжно кричали, прощаясь до весны с этим благодатным краем, и в крике этом сквозила светлая щемящая грусть.
Истома Мозгляк, приложив руку ко лбу, проводил улетающих птиц взглядом и тяжко вздохнул. Тут же встрепенулся, бросив через плечо быстрый испуганный взгляд — не услыхала бы колдунья вздоха, не то вновь посадит на цепь, которую не так давно и сняла-то. Подойдя к ведьминой избе, как верный пес, поскребся осторожненько в дверь — уж всяко проснулась бабка. И верно.
— Ты ли, Истомушко? — послышался изнутри глухой скрипучий голос — не спалось Гиздимее утречком.
— Я, хозяйка, — льстиво отозвался Мозгляк. — Подобру ли спала?
— Ой, не подобру, не подобру. Всё сны разные видела… ну да то тебе знать ни к чему. Чего скребешься-то, аль неслухи еще не встали?
— То-то и оно, что не встали! — радостно сообщил Истома. — Может, кнутиком их постегать немножечко для-ради проворства лучшего?
— А и постегай, Истомушко. В том худа нет, — согласилась ведьма. — Потом покорми да на работку спроворь быстрехонко — глину-то успеть бы перемесить до морозцев.
— Успеют, матушка, — возликовал в душе Истома — не нужно сегодня самому месить глину, вот бы и дальше так! — Успеют. А не успеют, так им же хуже!
Бросив ненавидящий взгляд на приземистую ведьмину избу, Истома почесал под железным ошейником шею и, нырнув в свою землянку за плетью, на цыпочках подобрался к амбару. Кажется, там уже шевелились. В одно мгновенье отбросив массивный засов, Мозгляк распахнул дверь и коршуном налетел на только что поднявшихся, натягивающих рубахи отроков.
— Спите, собаки ленивые? Вот вам, вот! — Он принялся нещадно орудовать плетью, нанося сильные удары по спинам и рукам юношей. — Вот вам! Так-то вы отплачиваете за матушкину доброту?! — Эту фразу он нарочно прокричал, как мог, громко — чтоб услышала хозяйка. — Скоты бездельные! А ну, брысь на глину!
— Поесть бы, дядько, — хмуро зыркнул на Мозгляка один из отроков — светлоголовый Вятша. В серых глазах его явственно читался вызов. Истомина б воля, убил бы его сразу, так и нужно поступить с воспитанным в сгоревшем остроге воином-«волком», Истома то знал хорошо.
Второй парень, темненький киевлянин Порубор, был посговорчивей, послабже, вот и сейчас аж сжался весь под ударами плети. Чувствовалось — вот-вот заплачет от боли, и заплакал бы, если б не стыдился Вятши, которому, сказать по правде, досталась большая часть ударов. Ничего, Вятша, ничего… до заморозков-то еще есть работа, а уж потом поглядим…
Злобно плюнув в сторону светлоголового парня, Мозгляк вышел из амбара и, сняв с очага в углу усадьбы кадку с варевом, зачерпнул из нее две миски полбы. Поставил тут же, на стол под навесом, с усмешкой глянул на подошедших отроков — жрите, мол.
Позавтракав, те, понукаемые Истомой, гремя колодками и цепями, вышли со двора усадьбы и направились к оврагу месить глину. С погодой им, можно сказать, повезло — вчера еще моросил дождик, а сегодня с самого утра ярко светило по-летнему ласковое солнышко. Весело чирикали воробьи на ветках берез, налетавший изредка ветерок гнал вверх по тропе желтые и красные листья. От ручья, журчащего на дне оврага, поднимался пар. Холодненько еще было — утро-то раннее.
Достав прихваченные с собой цепи, Истома аккуратно пристегнул их к ошейникам отроков, обмотал другими концами вокруг толстой, росшей на самом краю оврага березы, закрепил железным шипом, после чего снял с ног ребят тяжелые буковые колодки.
Ни слова не говоря, оба отрока принялись месить глину в специально вырытой и укрепленной прутьями яме. Истома же, устроившись у корней березы, внимательно наблюдал за ними, время от времени искоса посматривая на видневшуюся из-за леса усадьбу. Знал — хозяйка не доверяет никому, всё проверяет самолично. Нужно было проявлять рвение.
Солнце постепенно становилось всё ярче, небо — голубее, вот только вода в ручье по-прежнему оставалась холодной. Отроки работали споро, особенно Вятша, — вынослив, уж этого не отнимешь, не то что тяжело дышащий и хватающийся за правый бок Порубор. Знали оба: за хорошую работу вечером полагался хороший обед, за плохую — порка. Потому и старались — не очень-то хотели еще раз отведать плетки. Да и с пищей их бабка никогда не обманывала — оглядит сама, сколько за день сделали, ухмыльнется довольно, вечером, глянь — и мясо в миске плавает, и лепешки толстые, да с маслом, и молоко. А ежели не успевали… лучше про то и не думать.
К полудню Порубор почувствовал, что задыхается. По лбу, по щекам, по шее стекал пот, противно холодил спину, оставляя нехорошее ощущение липкой грязи, медленно застывающей коричневой, дурно пахнущей коркой. У всегда склонного к чистоте Порубора это поначалу вызывало ужас, а теперь ничего, привык, словно и всегда жил в этакой грязище. Вятша хоть умывался каждый день, а вот Порубор — редко, и то, лишь когда заставлял приятель. А зачем мыться-то, коли всё равно погибнут они скоро в этой глиняной яме, от непосильного труда лопнет сердце.