Мозгляк перевел взгляд на отрока, усмехнулся:
— Ну, теперь ты. — Он кивнул на наковальню.
Однако Порубор что-то не очень торопился подставлять шею. Пятясь, глядел недоверчиво карими своими большими глазами.
Истома шел на него с молотом в руках.
— Т-ты… ты что это задумал, дядько? — Отрок взглянул Истоме в лицо, красное от жаркого пламени горна. И в глазах Мозгляка, прищуренных и тоже красных, увидел вдруг свою близкую смерть.
Подойдя ближе, Истома поднял молот… Резко отпрянув в сторону, отрок схватил щипцы с раскаленным шкворнем.
— Не подходи, дядько, — с неожиданной твердостью в голосе глухо произнес он.
Истома замер. Только этого ему еще не хватало… впрочем…
— Не подходить, говоришь? — опуская кувалду, ухмыльнулся он. — Ну, как знаешь. Хочешь ходить в ошейнике — ходи. Жди тогда — позову хозяйку…
Не слушая ответа, Истома выбежал из кузни и исчез в ночном сумраке. Куда направлялся он? Куда-нибудь подальше отсюда. Ошейника — приметы — теперь не было, даже, кажется, без него и дышалось легче. Хорошо, бабка не догадалась вместо ошейника ставить клейма где-нибудь на видном месте, к примеру на лбу иль на щеках. Дура. Впрочем, по здравом размышлении — не такая уж и дура, просто чересчур осторожная. Убьют кого мужики аль она сама — ну, как какой-нибудь заезжий тиун-крючкотворец о трупе прознает? Чей, скажет, мертвяк? Кто убил, да зачем? Ах, тут на нем клеймо имеется? Гиздимея-людица — хозяйка. Угу. А кабальная грамота у этой Гиздимеи есть? Нету? А виру она уплатить не хочет? Ах, не хочет? Тогда на правеж ее, к князю!
Нет, не дурная баба колдунья, себе на уме, хитрая.
Несколько раз упав в темноте, Истома замедлил шаг, но всё же, не останавливаясь, шел дальше, держа путь — как ему казалось — к реке. По ней легче сориентироваться. По уму — надо б было запереть бабку в доме. Но с другой стороны, дом-то ветхий, не северная изба, крыша камышом крыта — и дите малое выберется, закрывай — не закрывай. Ладно, пес с ней, с ведьмой. Ужо бы добраться до Киева.
— Вставай, друже! — Вбежав в землянку, Порубор растолкал Вятшу.
— Да я и не сплю, — отозвался тот и вдруг пристально всмотрелся в приятеля. — Да ты, никак, без колодки? Неужто сняли? А мне так наоборот… — Он погрустнел.
— Не сняли, Вятша. Снял.
— Снял? Снял!
— Давай скорей в кузню, покуда ведьма не проснулась. А надсмотрщик-то наш, похоже, убег!
Не расспрашивая больше ни о чем, Вятша последовал за Порубором. Тот, убежав вперед — откуда и силы взялись? — уже ждал у наковальни.
— Давай свою колодку. Вот так… — Примерился, ударил — только искры вокруг полетели. — Теперь бежим!
— Не боишься гнева ведьмы?
— Боюсь, — честно признался Порубор. — Но здесь еще страшнее.
На шеях беглецов блестели ошейники, а в горящих от радости глазах отражались звезды.
— Вот там, на севере, самая яркая звезда — Матица, — остановившись на опушке, показал рукой Порубор. — Значит, река — там. — Он уверенно кивнул влево и, не дожидаясь согласия друга, потащил его за руку.
Несколько ошеломленный подобным напором Вятша был очень удивлен, когда впереди и в самом деле показалась река.
— Ну, ты и умен, Поруборе! — присвистнул он. И тут же честно добавил: — Без тебя б я заплутал, ни к какой реке не вышел.
— Пустое, — махнул рукой отрок. — Знаешь, Вятша, мне вот подумалось вдруг… как это здорово, что мы вместе!
Ничего не ответил Вятша, почувствовал лишь, как защипало в горле, — видно, никакому друиду не удалось вытравить в душе его настоящие человеческие чувства.
Проснувшись, по обычаю, рано, старая ведьма Гиздимея не обнаружила на усадьбе ни Истомы, ни обоих отроков. Лишь обрывки цепей да раскрытые колодки валялись в кузнице.
— Сбежали, — не особенно-то расстраиваясь, покачала она головой. — Слава Перуну, хоть глину вывезти успели. Ну и человечий жир — выпарю, как мужички привезут, пригодится. Жаль только вот, мало у них его, жира…
Ничуть не сомневаясь в том, что в самое ближайшее время местные смерды доставят ей трупы беглецов, колдунья спустилась к себе — приготовить котел для страшного варева.
Удачно сбежавшие отроки добрались на плоту почти до самого Киева. Почти — потому как встретился им во время последней ночевки в лесу улыбчивый, чем-то похожий на медведя дядько.
— Подработать хотите, парни? — цепко осмотрев отроков, осведомился он.
Те насторожились.
— Да не смотрите вы волками — сено я вывезти не успел, так пособите на телегу погрузить. Куну получите.
— Куну? Ну, если куну…
— Вот и ладно.
— А где твоя телега-то?
— Да за Почайной.
— Ой, это ж в другую сторону.
— Так мы напрямки, лугом. Чай, куны-то на земле не валяются, а мне, робята, боле и просить некого, все в Киеве на торжище. Да вот и я сено вывезу, враз туда же подамся. Хотите, так и вас отвезу, быстро доедем.
— Хотим, конечно. Показывай, где твое сено.
Телегу загрузили быстро — целый стог вкусного пахучего сена. Сами забрались сверху — поехали. Мужик шел впереди, вел лошадь, да хитровато посматривал на мальчишек — не свалились ли?
— Не смотри, дядько, не свалимся! — хохотали те.
Мужик лишь улыбался. Проехав луг, свернули в кусты, затем — на пригорок, там, за малинником, показалась небольшая усадьба. К ней и поехали.
— Эй, где вы там? — остановив воз у ворот, закричал мужик, и две крупные, похожие на кобылиц, девки быстро распахнули створки. В глубине двора показалась крупная скуластая баба — видно, хозяйка.
— Что встали? — крикнул девкам мужик и, повернувшись к хозяйке, тихонько добавил: — Работничков новых прибери, люба.
Наконец-то я здесь, здесь!
Рать врагов цепью волн распалась,
Не удалось им на осиновый шест
Водрузить головы моей парус.
Сергей Есенин. «Пугачев»
Их вывели к воротам острога, всех троих — Ладиславу, Любиму, Речку. Выстроили в ряд — в рваных коротких рубахах, чумазых, избитых, смешных. Босые ноги девчонок были покрыты синяками и грязью. Накрапывал дождь, серое, затянутое тучами, небо нависало над самой землей, цепляясь мокрым брюхом за острые вершины елей. Девушки не чувствовали холода, догадываясь, что пришел их последний день.
— Помни о договоре, — повернувшись, быстро шепнула Ладислава. Любима кивнула. Ночью они вовсе не спали в своем узилище: говорили, вспоминали, строили планы, даже потихоньку пели песни, ведь в эти дни был праздник — осенины — и молодежь в окрестных селениях наверняка всю ночь жгла костры, горланила песни, водила хороводы.