Отрок тихо заплакал.
— Не переживай, паря! — Олег Иваныч потрепал его по плечу. — Чай, не на Москве живем — вины-то твои еще доказать надо!
— А и докажут… учены.
— Ну, в этом я лучше разбираюсь, — усмехнулся Олег Иваныч. — А ну рассказывай, да без утайки, что на дворе вощаника делал, да часто ли, да кто еще был?
Гришаня вздохнул тяжко. Глотнул из кувшина квасу, взглянул на гостя:
— Хочешь?
— Обойдусь. Хотя, впрочем, давай.
Отрок дождался, когда гость напьется, потом только начал рассказ свой:
— Это в начале мая еще началось. Познакомился на Торгу с девчонкой, вощаника Петра дочкой, Ульянкой…
— Стой, стой, стой, — припомнил Олег Иваныч. — Черна коса, очи лазоревы — не она ль?
— Она, Олег Иваныч… — Гриша смущенно улыбнулся.
В общем, сначала на Торгу встречались, потом на лугах окраинных, а как-то раз Ульянка отрока на свой двор зазвала. С тех пор и повадился Гришаня к вощанику. Там и отца Алексея встретил и прочих стригольников. Правда, вовсе не из-за них к Петру хаживал, ясно — из-за кого…
А третьего дня вдруг неожиданно встретил там Гвизольфи. Обрадовался — был за спасение благодарен — разговоры начал вести, хоть понимал — опасно то. Хотя разговоры-то вовсе не о вере были. Больше — о жизни. О Тамани, Гвизольфиной родине, о татарах да о городах фрязинских, Кафе да Суроже, что на море на Черном стоят, ранее Русским прозывавшемся. Много чего еще рассказывал Гвизольфи — и об Италии, стране фрязинской, о Венеции, Флоренции, Генуе, о Данте, поэте изрядном, даже стихи написал на березовице Гришане. Гвизольфи с Петром отец Алексей познакомил, да вскоре на Москву отъехал — сказывают, сам князь пригласил, Иване Васильевич… Может, и не столь ужасен Иван московский, как про него сказывают? Про стригольников, вон, тоже много чего болтают, а на деле — много ли правды в словах их сыщется? А Иван их зовет, на Москву-то, знать, чего-то от них надо…
Ивану-то ясно, чего надо… Олег Иваныч тихонько хмыкнул. Земли церковные забрать да богатства! Чтоб были они только у государя — боле ни у кого чтоб!
— Кроме Гвизольфи и Петра, кто при сем был?
— Ну… — Гришаня задумался, — Ульянка была, но она ни при чем, так, заходила иногда в отцову горницу, пироги приносила. Ну и, кажется, кто-то из подмастерьев заглядывал, круглолицый такой, Сувором звать…
Имя Сувора произнес Гришаня как-то не так, замявшись чуть. Другой бы и внимания не обратил, да только не Олег Иваныч — волк опытный.
— Ну, и чего там, с Сувором-то, выкладывай!
Отрок потупился. Потом рассказал, тихо так, словно нехотя… Хотя чего там — дело житейское. Ульянка-то не одному Гришане нравилась. Сувор тоже на нее виды имел. Другой-то подмастерье, Нифонтий, оженился недавно, а вот Сувор… Туповат был, это правда, однако упрям. К Ульянке приставал сперва, пока девчонка не пригрозила отцу пожаловаться. Тогда унялся. Так ничего и не сказала Ульянка Петру, а вот Гришане поведала. Очень за то отрок на Сувора обиделся.
Вообще же, как, в меру своих способностей, понял Олег Иваныч, Сувору с Ульянкой мало что светило. Ну, кто он таков, Сувор-то? Нищий подмастерье, тупой к тому же, и рожа у него та еще. Бандитская, прямо скажем. Ну, рожа — черт с ней, воды не пить, а вот то, что нищ, — это большой недостаток, который крайне редко сам по себе проходит. Гришаня — человек софейский — для Петра был куда более хорошим зятем. И грамотен, и при должности, и деньжата водятся. Да и заступа — с самим Феофилом знаком. Ну и — собой пригож, но это уж Ульянке ближе. Понял ли этот расклад Сувор иль подсказал кто — не суть пока. Главное, вполне вероятно, действовать начал. Через него и покойничек, Иван, сын Флегонтов, что нужно вызнал. А зачем покойничку это нужно было? А затем, что небогат был! Денежки, знамо дело, всякому нужны. И кто ж ему давал те денежки, за грамотку подметную, да за разговоры с подмастерьем Сувором? А тот, кто и прошлый раз Петра-вощаника подставить хотел, с трупом-то. Не только против Олега та задумка была, но и супротив Петра тоже. Может, иначе нужно было б тогда действовать — с Петром поговорить откровенно. Да кто ж знал…
Чувствовал, чувствовал Олег Иваныч за всеми этими делами опытную злодейскую руку. Один режиссер тут, один! Не боярин ли Ставр? Он — интуиция кричала — он! Но мало конкретных фактов на Ставра — да и нет почти. Таких, чтоб на суде гремели. Их делать придется…
— Нравится Ульянка-то? — выслушав отрока, улыбнулся Олег Иваныч.
Гришаня смущенно кивнул, потянулся к кувшину.
— Это ты не с ней на Ивана Купалу скакал?
Отрок захлебнулся квасом.
— Ладно, ладно, не хочешь говорить — не рассказывай! — хохотнул Олег. — Чай, жениться задумал?
Гришаня кивнул.
— А не рано?
— Нет, не рано, уж нам по четырнадцать скоро. — Отрок покачал головой и добавил, что планирует сватовство через годок-другой, как подкопит деньжат.
Потом вдруг неожиданно пал на колени. Подполз к опешившему от таких фортелей гостю, схватил за руку:
— Олег, свет Иваныч, Христом-Богом прошу, будь мне отцом посаженым!
У Олега Иваныча кувшин с квасом из рук выпал.
Ну, блин, дает Гришаня! В посаженых отцах еще не приходилось бывать. Что ж, надо когда-нибудь начинать. Неловко отказывать отроку. С другой стороны, в прежнюю-то свою санкт-петербургскую жизнь насмотрелся Олег Иваныч на недорослей семнадцатилетних, кои по закону все дитями считались, хоть и оглоеды уже преизрядные; да что там — по закону, по умишку своему недалекому детьми и были, родительскими кошельками друг пред дружкой выпендривались, без мам-пап шагу ступить не умели, да и не хотели особо-то, в восемнадцать лет еще и жизненную дорожку не выбрали, все ждали, когда родители подтолкнут. Инфантилизм, в общем, полный. Самая омерзительная черта российской молодежи. Не так — в Новгороде Великом. Здесь взрослели рано — жизнь заставляла. Вон хоть тот же Гришаня — четырнадцать вот-вот исполнится, а язык не повернется дитем обозвать — при деле отрок, при должности, при уме-разумности. Не дите — вполне самостоятельный вьюнош. Или взять Олексаху, что раньше на Торгу сбитнем торговал. От роду годов двадцать — ума на все сорок. Покрутись на Торге-то, попробуй.
Посаженым отцом, говоришь?
— Так и быть, согласен, Гриша. Ну хватит, хватит, подымайся, давай, не пред иконой. Не о свадьбе думать пока надо, а о том, как грамоту подметную извадить. Гвизольфи с Петром-вощаником, говоришь, Варсонофий имал?
— Его люди. По владычному приказанью.
— Угу. А Гвизольфи, между прочим, человек не новгородский — княжий. А что, князь об аресте, я полагаю, не в курсе? — Олег Иваныч, хитро прищурясь, взглянул на Гришаню.
— Навряд ли ведает, — пожал плечами тот. — Кто ж ему скажет-то?
— Как это кто? А мы на что? Будем разве тут терпеть вопиющее нарушение прав человека? Нет, конечно! Завтра поутру и сообщим. Михайла Олелькович как раз в посадничий суд подъедет. Так что не горюй, Гриша! Думаю, не сегодня-завтра проблемка твоя уладится. Как там твоего соперника на любовном фронте кличут? Сувор?