— А мы тебя, батюшка, уже заждались, не чаяли, что придешь, — как и остальные, сказала она.
То, что все здесь меня называют «батюшкой», было не совсем понятно. Так обращались, как правило, к священникам. Однако поправлять я никого не стал, пусть зовут, как хотят.
— Пришел, как обещал, — ответил я, — к вечеру.
— Проходи, уже все готово, — пригласила хозяйка, уступая мне честь первому переступить порог.
Я кивнул, и мы вошли в терем. То, как меня встретили и, главное, к этому подготовились, мне не понравилось. Я интуитивно почувствовал, что кто-то пытается перехватить инициативу и заставить меня подчиниться своим правилам. Сеанс «черной и белой магии» я собирался провести по своему сценарию, а не пользоваться чужими наработками.
В сенях стояли несколько человек, скорее всего, слуги, и с интересом, меня рассматривали. В горнице, большой комнате с несколькими стрельчатыми окнами, народа оказалось еще больше. Посередине пустого помещения располагался большой стол с единственным стулом в его торце. Остальную мебель, как было принято в это время, составляли встроенные лавки вдоль стен.
Пока я осматривался, сюда же явились все те, кто встречал меня на крыльце, ждал во дворе и сенях. Комната тотчас заполнилась переговаривающимися, нетерпеливыми людьми. Хозяйка сразу же прошла во главу стола и села на стул. Сразу же стало тихо, гости или зрители, не знаю даже, как их правильнее назвать отступили к стенам. Было понятно, что от меня ждут каких-то действий. Камерного общения с глазу на глаз с хозяйкой не получилось.
Нужно было на ходу придумать, чем занять аудиторию, в противном случае меня ждал полный провал. Тот, кто подготовил и организовал эту встречу, рассчитал все правильно, «гадальщик» без подготовки будет вынужден устроить публичный сеанс, провалится и будет с позором изгнан.
Пауза затягивалась. Я один молча стоял посередине горницы, а на меня внимательно смотрело полсотни глаз. Хозяйка уже начинала проявлять признаки нетерпения, зевнула и обернулась к какой-то женщине, услужливо застывшей за ее плечом.
Сверток с одеждой мне мешал. Я, чтобы освободить руки, хотел положить его на стол и вспомнил о том, что в нем лежит. Избавляться от реквизита я раздумал, взял его под мышку и направился е хозяйке. Она прервала разговор со стоящей за спиной женщиной и повернулась ко мне.
— Где моя комната? Мне нужно подготовиться — громко, чтобы все слышали, попросил я.
Ни о какой комнате мы с ней в прошлый раз не говорили, видимо, поэтому она и растерялась, ответила не сразу, с заминкой.
— Марья, — негромко обратилась «крестная» к одной из своих спутниц, — проводи этого человека наверх, пусть он там и готовится.
Эпитет «этот человек» мне не понравился, как и небрежное, «пусть он там и готовится», это уже было явным признаком того, что меня воспринимают, как заезжего шарлатана, а не осчастливившего их своим явлением оракула.
Девушка, откликнувшаяся на имя Марья, поклонилась госпоже и позвала меня следовать за собой. Однако я продолжал неподвижно стоять на месте. Кто-то сказал, что великим артиста делает умение держать паузу. Не знаю, на сколько это верно, никогда не был актером и не имел возможности проверить тезис на практике, но паузы мне держать приходилось. Однако в паузе, как и во всем прочем, главное — не переборщить.
Стоять просто так, ничего не делая, было бы, по меньшей мере, глупо. Тем более, что разочарованные задержкой представления зрители начали перешептываться, и кто-то уже пробирался к выходу, сбивая у публики торжественный настрой. Нужно было придумать, как заставить всех замолчать, однако в голову лезли только глупости, не имеющие к театральному искусству никакого отношения. Я попытался вспомнить, как приковывали к себе внимание толпы великие политические деятели, но на память пришел один только Ленин, выступавший перед революционной братвой с броневика на площади перед Финляндским вокзалом.
— Пошли, батюшка, — опять позвала Марья.
Я не обратил на нее никакого внимания, медленно поднял голову, снял за неимением кепки шапку, зажал ее в кулаке, поднял правую руку как легендарный основатель первого в мире государства рабочих и крестьян, встряхнул головой и закричал, картавя и грассируя:
— Товагищи габочие и кгестьяне, до каких пор нас будут душить кговососы эксплуататогы? Вся власть советам габочих и кгестьянских депутатов! Землю крестьянам, фабрики рабочим! Пролетарии всех стран соединяйтесь! Дойчланд, дойчланд убер аллес! Летайте самолетами Аэрофлота! Демократов и коммунистов в тюрьму! Судью на мыло! Ура, товарищи, наше дело правое, победа будет за нами! — на этом мой первый ораторский запал иссяк, но я вновь набрал полные легкие воздуха и заорал:
— Галина Бланка буль-буль, буль-буль!
Не знаю, что испытывали великие ораторы, когда зажигали энтузиазмом народы и вели за собой толпы, но я помню, какую гордость испытал за свою пламенную речь! Последнее угрожающее «буль-буль» окончательно потрясло публику, зрителей как ветром сдуло. Они бежали отсюда так быстро, как будто им собирались отрубить головы. Исчезла даже моя проводница Маруся. Не успели затихнуть раскаты красивого, мощного голоса, в горнице осталось всего трое: хозяйка, прилипшая к своему стулу, управляющий, жавшийся к дальней стене, и оратор.
— Ну? — спросил я купчиху. — Вопросы есть?
Она, не отвечая, смотрела на меня с мистическим ужасом и даже не пыталась встать, видно, от страха у нее отнялись ноги.
— Сеанс черной и белой магии будет в полночь, — сказал я хозяйке, — нервным лучше не присутствовать. Пойдем, покажешь мою комнату, — обычным голосом сказал я управляющему. — Тебя, кажется, зовут Никифорович?
— Иваном Никаноровичем, — стараясь, чтобы я не заметил дрожи в голосе, ответил он.
— Это не важно, веди, Вергилий!
— Осторожно, тут ступенечка, — суетился он, когда мы поднимались наверх.
Привел меня Никанорыч в небольшую комнату на верхнем этаже. Судя по убранству, тут жила женщина. Я осмотрелся и спросил:
— Чья это комната?
— Раньше одна девка жила, а теперь пустует.
Я подумал, что он говорит о Прасковье, и уточнять, кто и когда здесь жил, не стал. Не нравился мне этот Иван Никанорович, было в нем что-то скользкое, фальшивое, хотя внешне выглядел он вполне респектабельно, даже симпатично: честный взгляд, скромная, аккуратная одежда, приятное лицо, опрятная борода. Я сел на скамью подле оконца, положил рядом с собой сверток с платьем и приказал управляющему, так, как будто имел на это право:
— Теперь пришли ко мне Митьку.
Иван Никанорович поклонился и едва не бегом отправился выполнять поручение.
«Покажу я вам еще чудо в решете», — злорадно подумал я.
Не успел я осмотреться, как в светелку влетел мой недавний собутыльник Митька. Вид у него был взъерошенный, глаз подбит, правда, в отличие от меня, не левый, а правый. Он уставился здоровым оком, узнал и обрадовался, как родному: