— Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! — воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. — Раз уж это случилось, то чего теперь…
Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.
Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг провалился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.
…Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.
— Как ты? — спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.
Прасковья рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла разбираться с разбросанной по всей избе одеждой. Зрелище того, как она, не стесняясь, ходила нагой по комнате, поднимая наше смешанное платье, было не для слабонервных. Кончилось это тем, что я окликнул ее сладеньким голосом:
— Прасковьюшка, поди-ка сюда на минутку.
Девушка оглянулась на меня, прыснула и скорчила рожу:
— Нечего меня подманивать, скорее вставай, не дай Бог, кто-нибудь из Горюновых придет, тогда позора не оберемся, скажут, вот лежебоки, валяются на перине до самого обеда!
Пришлось вставать и одеваться. После вчерашнего дружеского вечера нас действительно могли запросто навестить домочадцы подьячего, причем безо всякого повода, просто из дружеского расположения. Не успел я привести себя в порядок, как предположение подтвердилось, к нам заглянул хозяин. Выглядел подьячий озабоченным. Мы поздоровались, и я спросил, что случилось.
— От воеводихи присылали человека, — ответил Иван Владимирович, — она тебя к себе требует.
Мне, после его вчерашнего рассказа, встречаться с этой достойной женщиной не хотелось. Подьячий это понимал и, похоже, жалел о своей откровенности.
— Требовать она ничего не может, может только просить, но у меня на нее нет времени, — сказал я, возможно чуть более резко, чем требовалось.
Горюнов смутился, как будто был виноват в бесчеловечности и волевых качествах суровой соседки.
— Алексей Григорьевич, не в службу, а в дружбу, сходи ты к проклятой бабе, она же теперь не отстанет. А рассердится, то мне плохо придется. У нее такая знатная родня, что лучше с ней не связываться.
— Да что мне за дело до их знатности? — удивился я.
— Навредить могут, царю нашепчут, крамолу придумают…
— Ну, это вряд ли, у меня с государем хорошие отношения, он меня знает и наговорам не поверит.
Подьячий удивленно на меня посмотрел:
— Так ты с новым царем знаком?
— Да я у него служу окольничим.
— Ты! Окольничий?! — только и смог сказать он.
— Ну, это только так, — поспешил я разуверить его в своем высоком положении при дворе. — Мне от этого окольничества ни тепло, ни холодно. Разговариваем иногда с Дмитрием Иоанновичем о его прошлой жизни, только и всего.
Однако бывший чиновник был ошарашен, видимо, для него и приказной дьяк был высокой персоной.
— Если ты окольничий, тогда конечно, — растерянно говорил он, — тогда я понимаю. Только мне-то что делать? Она уже знает, что ты у меня остановился! Сживет ведь проклятая баба со свету!
Будь у нас с Иваном Владимировичем просто деловые отношения, отказать ему было бы несложно, но после вчерашнего ужина сделать это я не смог.
— Хорошо, зайду я к вашей Салтычихе. Мне все равно идти в ту сторону.
— Вот спасибо, очень ты, Алексей Григорьевич, меня этим уважил! Мне эта Анька Глебова, тьфу, плюнуть и растереть, но родню ее боюсь, врать не буду. Большой вред могут причинить. Вот и приходится ходить у нее в посыльных и при встрече в пояс кланяться. А почему ты назвал ее Салтычихой? Это кто такая?
— Была на Руси такая женщина, очень домашний порядок любила. Когда считала, что полы плохо помыты, дворовых до смерти била. Только она плохо кончила.
— Не слышал о такой. Самодуров и у нас в Москве хватает, как-нибудь тебе расскажу, — сказал он, но, заметив, что пришел не вовремя, и разговариваю я с ним без охоты, пригласил нас завтракать и деликатно ушел, чтобы не мешать собираться.
Прасковья слышала, о чем мы говорим, и естественно спросила, кто женщина, о которой шла речь. Я рассказал о вчерашней больной и образцовом порядке в ее имении.
Потом спросил, чем она собирается сегодня заниматься:
— Ты со мной в ту избу к Аксинье пойдешь или здесь останешься?
— Здесь, — не задумываясь, ответила Прасковья, — мне с хозяйскими дочками веселее.
— А может быть, с сыновьями? — пошутил я.
— Ну, вот еще! — совершенно неожиданно для меня возмутилась она. — Как ты такое даже подумать можешь! Да еще после того, что у нас сегодня было!
— Ничего я такого не сказал, просто пошутил.
— Вот оно что, тоже мне, шутник нашелся! Что мне теперь, ни на кого и посмотреть нельзя!
— Да смотри ты на кого хочешь! Нравится здесь оставаться, оставайся, не нравится, со мной можешь пойти.
Пыл, с которым Прасковья вдруг начала отстаивать гсвои права, меня немного озадачил. Ни о какой ревности с моей стороны просто не могло быть и речи.
Недовольные размолвкой, мы вместе пошли завтракать. Семейство подьячего опять собралось в полном составе. Они недавно вернулись с заутрени и обсуждали впечатления от посещения храма, кто из соседей во что был одет, кто как с кем здоровался. Мне все это было неинтересно и, быстро перекусив, я откланялся.
В ворота воеводской вдовы я постучался тем же условным стуком, что давеча Иван Владимирович, и ворота так же неслышно и быстро распахнулись. Я вошел во двор, но, вместо того, чтобы сразу направится к господскому дому, сначала заглянул за распахнутые створки ворот, посмотреть на невидимые механизмы, приводящие их в движения. Ими оказались два худеньких подростка, по одному на каждую. Они так испугались незнакомого человека, что мне пришлось быстро уйти.
Во дворе, как и вчера, никого не оказалось. Я подошел к дому, и только тут мне навстречу вышел слуга. Он склонился в глубоком поклоне и пропустил меня в распахнутую дверь. Не задерживаясь в гостиной, я сразу же направился в спальню хозяйки. И здесь, будто ожидая прихода, передо мной широко распахнулась дверь.
Я вошел и совсем по-другому оценил действие вчерашних девушек. Они так быстро отступили и сделались незаметными, что способности хозяйки к выучке слуг можно было только позавидовать. Сама барыня лежала. Однако теперь она приподняла голову и оценивающе меня осмотрела. Выглядела Глебова лет на тридцать, но бледность и запавшие глаза делали ее старше.