При всем при том дорога вовсе не казалась заброшенной. В грязи отпечатались следы автомобильных колес – явно от легковых машин, явно свежие… Рыбаки-охотники? Может быть, Абрамов же говорил: рыбалка здесь классная.
Впереди, за орешником и рябиной, из непроходимой лесной чащобы вдруг показалось озеро. Дорога, кстати, как раз вот здесь и заканчивалась, метров за пятьдесят до серой озерной глади, именно серой – на середине озера стоял густой плотный туман. Какие-то испарения? Или день сегодня такой выдался? Да нет, денек-то стоял солнечный.
Прислонив велосипед к поваленной буреломом осине, Тихомиров попытался подойти к озеру ближе… и едва не провалился в трясину! Недаром начальник лагеря предупреждал, чтобы не устраивали в этих местах никаких походов и военных игр. Однако он же и завлекал рыбалкой, значит, имелись и здесь какие-то тропы, несмотря на туман и зловещую тишину, лишь иногда нарушаемую тоскливым карканьем воронов.
Походив вокруг озера с полчаса и не обнаружив ничего необычного, молодой человек уселся в седло и, старательно объезжая лужи, погнал обратно – такое впечатление, что к свету, к солнышку, к синему высокому небу чудесного июньского дня.
Выбравшись на широкую грунтовку, ту самую, что проходила мимо бараков, Максим, не заезжая в лагерь, покатил по ней – нужно было взять у Женьки на чердаке бутылку минералки и продукты, хотя бы несколько банок, те, что были, уже подходили к концу.
В придорожных кустах весело пели жаворонки, порхали над головой разноцветные бабочки, серебристые лайнеры, гудя и поблескивая на солнце, расчерчивали голубое небо белыми инверсионными полосами. Хорошо!
Когда Максим вернулся в лагерь, как раз закончился тихий час и в репродукторе звучала легкая музыка – оркестр Джеймса Ласта, столь опрометчиво отвергнутый незабвенной Даздрапермой Георгиевной.
Оставив велосипед у крыльца, Тихомиров заглянул в радиорубку:
– Что, на алкогольные подвиги больше не тянет?
Крикнул и тут же осекся: музыкант оказался в комнатке не один – на стуле у распахнутого окна сидел сероглазый мальчик лет двенадцати в синих шортах и белой пионерской рубашке с галстуком, как видно – тот самый Женькин помощник по радиоделу. Впрочем, к стенке была аккуратно прислонена какая-то громоздкая штука… Мольберт! Точно – мольберт, а вон, рядом, краски. И чемодан средних размеров, коричневый, со сверкающими железными уголками.
– Это вот Горелов Антон, – кивнув на мальчишку, пояснил Джон. – Приехал поздно… Мама привезла.
– Я приболел немного, вот и задержался, – смущенно улыбнулся мальчик.
– Начальник ближе к вечеру будет, вожатые с отрядами сейчас к смотру строя и песни готовятся – Даздраперма не велела отвлекать, а этого вот мне навязала, пусть, мол, до вечера чем-нибудь полезными займется. Вот, учу… Антон, понял, какую кнопку нажимать?
– Понял, дядь Женя. Вот эту!
Антон Горелов…
Тот самый мальчишка – из «Костра». Художник!
– Так ты у нас что, рисуешь? – Максим указал на мольберт.
– Рисую. Я в художественной школе учусь.
– Ну, тогда что тут сидишь? – ухмыльнулся Тихомиров. – Иди рисуй что хочешь!
– А можно? – Юный художник радостно сверкнул глазами. – Я… я очень природу люблю… Но могу и лагерь…
– Рисуй, рисуй… Идем, покажу тебе хорошее место, где никто мешать не будет.
– Э, Макс! Максим Андреевич! – сменив на проигрывателе диск, обернулся Женька. – Да ты его что, забираешь? А если Даздраперма…
– Так и скажи – я забрал.
– Так его бы для начала того, на полдник.
– Заведу! – Макс подмигнул парнишке. – Любишь, Антон, компот?
– Люблю. Кто ж его не любит?
– Ну, тогда забирай свой мольберт да краски.
После полдника Тихомиров привел юного художника к той самой лесной дорожке, за старым стадионом.
– Ну, смотри, какие тут березки! Ели какие! А вон и лагерь видно… и эти – синие дали!
Максим обвел вокруг рукой с таким гордым видом, словно все это – и березовая рощица, и заливной, усыпанный ромашками и одуванчиками луг, и синеющая невдалеке речка, и даже это лазоревое, с белоснежными облаками небо – принадлежало лично ему, местному графу, барону, помещику.
– Очень красиво! – восторженно кивнул Антон. – Здорово. И тихо как! Даже не думал, что такая тишина бывает.
Раз-два!
Три-четыре!
Кто шагает дружно в ряд?
Юных ленинцев отряд!
Как водится, тишину тут же испортили пионеры во главе с пухлощекой воспитательницей Агнией Альбертовной и длинной нескладной девчонкой-вожатой… Тихомиров не помнил, как ее звали, знал, знакомился, но забыл…
Сильные и смелые!
Ловкие, умелые!
– Да уж, – усмехнулся Максим. – Тишина.
– Ничего! – улыбнулся художник. – Я и их тоже нарисую. Не переживайте, мешать не буду.
– На ужин только не опаздывай. Впрочем, я сам за тобой зайду… Так что рисуй себе на здоровье!
– Спасибо, Максим Андреевич!
– Не за что… Да, еще одна просьба к тебе будет. У меня тут знакомые должны мимо проезжать, на озеро, есть тут такое. Как раз во-он по этой дорожке. Так что, если вдруг заметишь… Антон, ты в автомобилях-то разбираешься? «волгу» от «москвича» отличишь? «запорожец» с «жигулями» не спутаешь?
– «Волгу» от «москвича» отличу. – Мальчишка обиженно моргнул. – И «запорожец» с «жигулями» не спутаю – не глупей паровоза.
– Ладно, ладно, извини… просто думал: мало ли? – Тихомиров потрепал парнишку по плечу. – На черной «волге» приятели мои должны проехать…
– Ого! «Двадцать первая» «волга» или новая, «двадцать четвертая»?
– «Двадцать четвертая». Но могут и на «запорожце», такой светло-голубой, с «ушами», и на «москвиче» горчичном, «четыреста восьмой» с двойными фарами.
– С двойными фарами автомашины здорово смотрятся!
– Ну вот, вдруг проедут… так ты мне потом скажи, если увидишь.
– Обязательно скажу, Максим Андреевич, не сомневайтесь, в художке преподаватели говорят, у меня глаз – алмаз!
Пристроив юного художника к полезному делу, молодой человек, довольно насвистывая, зашагал обратно в лагерь, раздумывая на ходу, а не прогуляться ли ему к известному месту, не сорвать ли пару цветочков? Так, на всякий случай, пусть в баночке с водой постоят.
С другой стороны, опасно, там вполне может быть засада… Хотя, опять же, вряд ли, еще неизвестно, сколько там пришлось бы ждать. Да, наверное, стоит прямо сейчас…
– Максим Андреевич!
Услыхав звонкий девичий голос, молодой человек обернулся… и вздрогнул: позади, у столовой, стояла Женечка. В шелковом, темно-голубом, в белый горошек, платье, в белых туфлях и с белой сумочкой.