Зарко смутился, не зная, что отвечать.
– Люди говорят, ты посматриваешь на Заринку, дочку старейшины Ведогаста?
Отрок почувствовал, что краснеет.
– Добрая девушка, – одобрительно кивнул жрец. – Хорошая жена из нее выйдет. Ну, сейчас еще рановато, а через год-два можно будет подумать и о сватовстве. Что замолк? Не люба тебе Заринка? Да не журись, отроче! Парень ты не глупый, смелый, удачливый – думаю, старый Ведогаст не будет против такого зятя.
Окончательно смутив Светозара, Брячислав громко расхохотался. Необидно так, по-хорошему…
Когда подошли к деревне, Зарко уже совсем пришел в себя и, осмелев, спросил, кто из отроков пойдет вместе с ним. Брячислав назвал двух – Доброгаста и Венцеслава – парней, чуть помладше годами. Честно говоря, Зарко с ним не очень дружил – Доброгаст был известным ябедой, а Венцеслав – Вентя – подлизой. Так себе напарнички. Впрочем, у старейшины и жреца, как видно, был свой резон.
– Доброгаст с Венцеславом, конечно, не так уж умны, зато исполняют беспрекословно все, что ни скажешь, – на ходу пояснил Брячислав. – Тем более и возраст у них подходящий. Младше – еще слишком глупы, старшие и здесь нужны, особенно после всего случившегося. Сам знаешь, страда – работы много.
Зарко кивнул с понятием. Уж ему ли не знать!
Расставшись с Брячиславом, побежал на поле, к своим – те уже давно работали: жали серпами ячмень. Лишь один Светозар думал было в обед сбегать накоротке к сестрице – да так и застрял, не управился, как рассчитывал, быстро – помешал жрец.
Ячменное поле расстилалось недалеко от деревни, с трех сторон окруженное лесом. Опасное было местечко – не раз и не два забредал сюда хитрый и сильный зверь – «ведающий мед». Мед-то медом, но и ячменем не брезговал, даже вот таким, как сейчас, зеленым. Погоды в здешних местах стояли стылые, да и лето было коротким – потому и не успевали ждать, покуда все вызреет, жали в прозелень, потом – уже сжатый – расстилали на земле, чтоб дозрел. Ежели дождь или град – можно быстро убрать, а затем опять расстелить, дождавшись солнышка. Честно говоря, непоспевший ячмень и жать-то куда как приятнее – ни солома, ни колосья не ломятся, не спадают. Зарко такая работа нравилась, как и другим. Ну, конечно, не сенокос, не так весело, да и никто особо на тебя не смотрит, однако переговариваться, перекличку-веселуху устроить можно, а то и песню запеть. Не из девичьих, грустных, а из тех, что повеселее. Во-он и посейчас пели, далеко слыхать:
А я, молоденька, рожь топчу,
Рожь топчу, рожь топчу.
Травку-муравку вытопчу,
Вытопчу, вытопчу.
Зеленое жито вырастет,
Вырастет, вырастет.
А я, молоденька, буду жать,
Буду жать, буду жать.
И да в снопочки вязать,
Да вязать, да вязать…
Подбежав к полю, Зарко порыскал глазами в кустах – ага, вот он, серп, лежит там, где оставлен. Дядька Гремислав – он сегодня был на жнивье старшим – покосился на отрока, однако же ничего не сказал, видать, предупрежден был.
– Куда ходил? – Едва успел Светозар опустить серп, как уж с соседней полосы зыркнул на него дружок, Горшеня. Смешной, круглоголовый, востроглазенький, в соломенного цвете волосах солома же и запуталась. Усмехнулся Зарко:
– Ты что тут, в скирдах, спал, что ли?
– Не спал, а… – Горшеня опасливо оглянулся. – А за девками Ведогастовыми смотрел – как те купались!
– Ах ты ж востроглаз болотный! И чего там увидел?
– Да уж увидел, не сомневайся, – Горшеня свистнул с деланной гордостью, мол, и мы тоже не лыком шиты. После спросил промежду прочим: – Говорят, ты с Брячиславом о чем-то толковал?
Светозар встрепенулся:
– Кто говорит?
– Да все… Видали, как вы от рощицы шли. Ну, не хочешь, не рассказывай, больно надо!
Горшеня нагнулся к борозде, заработал серпом. Заходили под рубахой лопатки. Друг. Пожалуй, теперь, единственный, ведь Витень с Настаем сейчас там же, где и Невда. Невдушка, сестрица, – а ведь и впрямь, заступница, эвон, дождя-то таки не было! Разметал верховой ветер облака-тучи, унес в дальнюю сторонушку.
Горшеня иногда оглядывался, косился обиженно золотисто-карими своими глазами, мол, вот так, друг, называется, копит в себе какие-то тайны… Которые, в общем-то, и никакие не тайны вовсе. Уж о том, что в Озерном граде отроков оставят, уже, пожалуй, вся деревня знает. Ну, не знает, так узнает. Как такое дело скроешь?
Зарко оглянулся на старшого – тот маячил на другом конце поля, орал на какого-то нерадивца.
– Эй, Горшеня! – позвал он. – Горшеня!
– Да чего тебе? Отстань, не мешай работать.
– Как знаешь, – Зарко нарочно замахал серпом с такой силой, словно задумал закончить жатву уже сегодня к вечеру. – А я, между прочим, скоро в чужом граде буду!
Зарко аж распирало от гордости. Хорошо хоть было с кем поделиться, Горшеня – парень надежный, не какой-нибудь болтун.
– Врешь! – Бросив серп, Горшеня хлопнул себя ладонями по коленкам. И почему-то сразу поверил, несмотря на это вот «врешь». – Опасное это дело, друже!
– Да уж, нелегкое, – солидно кивнул Зарко.
– С тобой бы пойти… Уж мы бы вдвоем, эх…
– Да со мной уже Доброгаста с Вентей надумали. Все одно от них на полях толк небольшой.
– Доброшку? – снова удивился Горшеня. – Этого ябедника-то?! Да он же там весь наш род предаст! Я уж не говорю о Венте, тот-то подлиза известный. Вот вчера только ка-ак хрястну ему по затылку, а он…
– Ничего не поделать, друже. – Зарко вздохнул. Уж конечно, куда лучше, если б с ним отправился Горшеня, старинный дружок, уж всяко было бы легче, чем с этими чунями, Доброгастом и Венцеславом. Во-он они на самом конце поля, делают вид, что работают. Уж не на них ли осерчал старшой, дядька Гремислав? Очень на то похоже.
Так и работали дальше, переговариваясь. Светозар видел – уж очень Горшене хочется с ним на пару пойти. И веселее вместе, и потом – почет да слава, шутка ли, в самом чужеземном логовище побывали и живыми назад выбрались. Зарко-то, конечно, уже там был, но так, почти пленником. Другое дело сейчас.
Незаметно подкрался вечер. Тихий такой, солнечный, спасибо сестрице Невде! Сжатый ячмень на ночь связывали в снопы. Наутро, ежели ведро, снова раскидать можно, а то вдруг ночью дождь?
Вечером у речки было веселье. Задумали с мостков нырять, первым Горшеня вызвался. Порты-рубаху скинул, серп воткнул в мосточек, у краешка, нырнул, хорошо так, с разбега, с брызгами, а как вынырнул, рукой за мосток уцепился… как назло пальцами да об свой же серпец! Кровища хлынула – эвон, едва все пальцы не отхватил. Ну, от собственной же рубахи тряпицу оторвали, замотали, подорожником жеваным приложив. Горшеня завздыхал, да – делать нечего – посидел на бережку, посмотрел, как другие ныряли. Калину-ягоду недоспелую горстями ел.